мелом на дорожках кампуса? «Мы пидоры и лезем во все дыры» — думаете руководству Дьюпонта хочется, чтобы эти лозунги были выставлены напоказ и весь сор вынесли из избы? Вот уж кто пидоры, так это они, начальство наше. Не в смысле ориентации, а в смысле их жизненной позиции.
— А откуда ты знаешь, какая у них ориентация? — спросил лохматый рыжий парень — Рэнди Гроссман. — Ты бы лучше к самой себе присмотрелась. Может, и у тебя отклонения найдутся, например, латентная патологическая тяга ко всякого рода изгоям и отверженным. Или лесбийская склонность к самоуничижению.
Камилла громко фыркнула и закатила глаза, демонстрируя рыжему совершенно не латентное презрение.
«Да уж, когда речь заходит о Рэнди, я и сам чувствую нездоровую тягу к изгоям и извращенцам», — подумал Эдам. Появившись в редакции, этот парень сразу стал головной болью для всех. Впрочем, отказать ему в профессиональной смелости и напоре Эдам не мог; такого же мнения придерживались и все остальные члены редколлегии. Вот только время от времени ужасно хотелось спрятать этот скелет обратно в шкаф.
Не обращая внимания на Рэнди, Грег заявил:
— Слушай, Камилла, по-моему, на самом деле все не так страшно. Смотри: вот приходят на работу те самые ночные дворники — и что они видят? На всех дорожках, чуть ли не на каждом шагу, похабные надписи, касающиеся «контактов третьей степени», и изображения пальцев, засунутых в задницу с благородной целью массажа простаты — я, между прочим, сам видел остатки одного такого шедевра, — и что делают эти дворники или ребята из охраны? Правильно, они звонят своему начальству в отдел охраны и содержания территории. При этом не забывайте, что речь идет о ночной смене, и дело происходит в два или три часа ночи…
Камилла решила перебить главного редактора:
— Ну и что, какая разница? Или ты хочешь сказать, что дворники в ночной смене все тормознутые?
— Подожди, дай договорить. С точки зрения отдела охраны и содержания территории, все эти надписи и картинки как раз и представляют собой пример гомофобного вандализма. Что они могут придумать в такой ситуации? «Давайте все это смоем к чертовой матери, пока не рассвело». Ну представь себе нормального среднего дворника — кого он посреди ночи будет спрашивать, не являются ли эти вербальные и визуальные образы очередным ударом лесбийско-гомосексуального «Кулака», пробивающего путь к свободе? Ясно, указаний ему ждать неоткуда. Естественно, он постарается уничтожить эти произведения великого искусства, как и подобает всякому обывателю. В общем, к утру от этих пропагандистских шедевров не остается почти ничего, только жалкие меловые потеки на асфальте. При этом дворник-то пребывает в полной уверенности, что сделал доброе дело. Так вот, мне лично до всего этого никакого дела нет. Но лесбийско-гомосексуальный «Кулак» приходит в ярость. А ты решила, что университетское начальство собралось в три часа ночи и провело специальное совещание по поводу приукрашивания реальности к родительскому дню?
«Грег, конечно, прав, — подумал Эдам, — а Камилла полная дура. Другое дело, что правота Грега основана на ложной мотивации».
С его точки зрения, Грег, оказавшись в кресле главного редактора «Дейли вэйв», должен был стремиться доказать всем вокруг, что он не какой-то там карьерист, а настоящий независимый, неангажированный журналист, который если уж берется вскрывать язвы и обнажать пороки, то делает это всерьез, не для галочки. Грег же оказался одним из многих редакторов в истории «Вэйв», кто в основном записывал в свой актив те самые формальные галочки. Будучи реалистом, он прекрасно понимал, что выше головы не прыгнешь и что у администрации, равно как и у братьев-студентов имеется немало способов основательно испортить жизнь любому редактору, который слишком буквально воспримет официально декларируемое право прессы высказывать независимую точку зрения и предоставлять читателю объективную информацию. При этом Грегу — не только общественному деятелю, но и его внутреннему «я» — важно ощущать себя «безбашенным» журналистом, который безрассудно бросается ковыряться в любом дерьме, лишь бы только донести до читателя правду. Тем не менее шансы на то, что отважный Грег Фиоре открыто обвинит администрацию университета в ущемлении права лесбийско-гомосексуальной организации «Кулак» накануне родительского дня разрисовывать дорожки кампуса пиктограммами, пропагандирующими анальный секс, представлялись Эдаму ничтожными.
Впрочем, Эдам вполне отдавал себе отчет, что когда речь идет о Греге Фиоре, его суждения необъективны. Ситуация была предельно простой: Эдам прекрасно понимал, что Грег занял его место. Повернись ситуация немного иначе, и он, старшекурсник Эдам, сидел бы сейчас в рахитичном кресле главного редактора, чуть свысока поглядывая на сотрудников редколлегии. Обвинять Грега в том, что все обернулось не так, как хотелось бы Эдаму, бессмысленно: тот в этом не виноват. Тем не менее Эдам не без труда гасил в себе непроизвольно возникавшие порывы неприязни к главному редактору. Помогали ему в этом доводы разума: если уж кого и стоило в чем-то обвинять, так это родителей Эдама, вернее, отца, который бросил их с матерью. Мать так и не смогла после этого толком устроиться в жизни, и в итоге Эдаму теперь приходилось пахать на двух работах, чтобы удержаться в колледже. Руководство ежедневной газетой вроде «Вэйв» требовало полной самоотдачи и большого количества времени: ни о какой развозке пиццы и написании рефератов и контрольных за болванов вроде Джоджо Йоханссена уже не могло быть и речи. В общем, Эдам не смог бы позволить себе занять кресло главного редактора, даже если бы его умоляли об этом на коленях. Еврей без денег. Отец его происходил из бедной еврейской семьи — по крайней мере, в трех последних поколениях все они были евреями без денег, и именно так — «Евреи без денег» — назывался «пролетарский» роман 1930-х годов, который Эдам прочел, просто заинтересовавшись названием. Прадедушка Эдама по отцовской линии перебрался из Польши в Соединенные Штаты в 1920-е годы и осел в Бостоне, где как раз почему-то и обосновались все безденежные евреи. Отец Эдама Нэйтан Геллин был первым из рода Гелинских — прадедушка слегка укоротил и «причесал» на местный манер свою фамилию, — кто поступил в колледж. К сожалению, денег на завершение образования у него не хватило; отучившись два года в Бостонском университете, отец был вынужден уйти. И тут ему повезло устроиться официантом к «Игану» — большой, шикарный, очень популярный ресторан в центре города, привлекавший в качестве клиентов тех бизнесменов, которых хлебом не корми, а дай пообедать там же, где бывают еще более крупные бизнесмены, известные политики, телеведущие, журналисты из «Глоуб» и «Геральд» и залетные звезды шоу-бизнеса. В общем, «Иган» магнитом манил к себе тех обитателей большого города, кто считал для себя самым важным в жизни «бывать там, где что-то происходит». Нэт Геллин обладал всеми тремя качествами, необходимыми для того, чтобы добиться успеха в подобном заведении: пунктуальностью, тактом и шармом; меньше чем за десять лет он прошел путь от официанта до начальника смены, от начальника смены до метрдотеля и от метрдотеля до главного менеджера ресторана. Эдам едва помнил отца, но понимал, что тот, по-видимому, обладал даром изображать не вызывающие подозрений добродушие и простодушие, что позволяло ему быстро втираться в доверие к людям. Ничем больше нельзя объяснить его блестящую карьеру в таком насквозь ирландском ресторане, как «Иган». В баре этого заведения после шести часов вечера яблоку негде было упасть. Напиться и шумно подискутировать на самые разные темы сюда приходили люди, которые знали, что пьют они «в правильном месте». Бар был обставлен массивными дубовыми столами с отделкой из полированной латуни; картину дополняли дюймовой толщины стеклянные полки с рядами рюмок, бокалов и стаканов, бесконечные ряды бутылок с самыми разными напитками, подсвеченные снизу, словно театральной рампой, — и Нэт Геллин в костюме из серой шерсти грубой выработки, в неизменно свежей накрахмаленной рубашке и с синей «бабочкой» в белый горошек. Этот образ он позаимствовал у команды служащих, встречавших гостей в клубе «21» в Нью-Йорке. В «Игане» он неизменно встречал всех и каждого с широкой улыбкой на румяной физиономии. Дополнительные очки Нэту приносило и то, что он никогда не забывал имен, даже если клиент заходил всего раз в месяц. Еще в самом начале своей карьеры, когда Нэт был еще простым официантом, недавно бросившим колледж студентом, он познакомился с хорошенькой, заводной хохотушкой Фрэнсис Горовиц — для друзей просто Фрэнки. Она недавно закончила среднюю школу и работала в страховой компании «Оллстейт» на приеме заявлений о возмещении ущерба от обворованных или пострадавших в результате несчастного случая.
Мать Эдама превратила несравненного ресторатора Нэта Геллина в настоящего кумира. Даже много лет спустя, разражаясь гневными, исполненными старомодной пылкой ненависти монологами в адрес мужа, она могла ввернуть порой что-нибудь вроде: «Вряд ли нашелся бы в Бостоне другой еврей, который смог бы так преуспеть в этом ирландском ресторане». Из всего этого Эдам сделал для себя один важный вывод: для еврея, чтобы добиться успеха, важно научиться не просто ладить с гоями, а втереться к ним в доверие и добиться, чтобы они называли его своим лучшим другом.
По части умения втереться в доверие к гоям у Нэта Геллина из «Игана» все было в порядке. Еще за два года до рождения Эдама Нэт сумел очаровать менеджеров одного из самых старых и консервативных банков Бостона — «Фёрст Сити Нейшнл» — и получить у них огромную ссуду на весьма выгодных условиях. На эти деньги он выкупил себе пятидесятипроцентную долю в ресторане «Иган». Наследники основателя ресторана — пятеро детей Майкла Ф. Игана — рады были получить наличные прямо здесь и сейчас. Затем Нэт купил себе дом в Бруклине, потратив при этом практически все имевшиеся у него средства. Первые пять лет жизни Эдам провел там. Только позднее он узнал, что это был большой элегантный особняк в стиле эпохи короля Георга, построенный примерно в 1910 году; к дому примыкал небольшой участок земли, что стало неотъемлемой частью модного городского жилья уже гораздо позднее. В общем, такой дом был продуманным способом вложения денег и в то же время статусным приобретением, возвышавшим его владельца в глазах окружающих. Собственно говоря, не менее статусным он оставался и впоследствии. С приобретением особняка Нэт вообразил себя важной птицей, зазнался и стал поглядывать свысока даже на старых знакомых. Ему казалось, что, перейдя из наемных менеджеров в совладельцы ресторана, он поднялся на более высокий социальный уровень. Эта перемена наполнила его жизнь новым смыслом и, можно сказать, настроила на романтический лад. В один прекрасный вечер, в очередной раз упражняясь в искусстве быть приветливым и приятным в общении с гостями ресторана, Нэт познакомился с двадцатитрехлетней блондинкой, недавно окончившей колледж Уэллсли, белой протестанткой англосаксонского происхождения со множеством весьма и весьма полезных связей. В результате он день ото дня стал все дольше задерживаться в ресторане, управление которым вдруг потребовало его постоянного присутствия. Впрочем, как бы то ни было, отец неизменно, пусть и за полночь, возвращался домой в Бруклин к своей Фрэнки.
Фрэнки. Нэт вырос, а жена не росла вместе с ним. Зато она старела; очарование юности, красота, задор и беззаботность — все это куда-то исчезло, и Фрэнки превратилась в не слишком стройную, преждевременно перешедшую в категорию среднего возраста типичную американскую домохозяйку, не получившую к тому же хорошего образования. Она все полнела и все больше закрывалась в своем крохотном мирке, стараясь не замечать того, что происходит вокруг. Смыслом ее жизни и единственной радостью стал ребенок — Эдам, над которым она и ворковала у себя в Бруклине.
Случилось это воскресным утром. Нэт проснулся не в лучшем расположении духа, и к тому же на него вдруг накатила очередная волна самолюбия и презрения к окружающему миру. Посмотрев на жену, поливавшую свои любимые лилии на террасе, он решил, что настал момент наконец объясниться. Свои соображения он высказал в следующих словах:
— Я прекрасно знаю, что это не твоя вина, Фрэнки, но так уж получилось — я вырос, а ты не выросла вместе со мной.
Ничего хуже и придумать было нельзя. Нэт не просто объявил, что уходит от нее, он также сообщил жене: все это произошло по той простой причине, что она оказалась неумной серостью, необразованной тупицей и попросту деревенщиной. Когда все это случилось, Эдам был еще мал, и в его памяти запечатлелся буквально один-единственный образ отца — вроде стоп-кадра: толстенький поросячий животик, нависающий над гениталиями. Почему-то мальчик запомнил отца голым, вылезающим из ванны. Точно так же на уровне стоп-кадра он помнил и тот день, когда мама сообщила ему, что папа от них уходит. Как именно она выразила эту мысль, Эдам не запомнил. Зато пару лет спустя он уже был достаточно взрослым, чтобы осознать происходящие в их жизни перемены: им пришлось переехать из большого дома в Бруклине в квартиру на третьем этаже не такого большого дома в бостонском районе Вест- Роксбери. Впрочем, в этом возрасте Эдам все же еще не мог осознать, свидетельством каких изменений в статусе семьи стал этот переезд. Его собственный,
