сплошная долгая глупость, но именно благодаря глупостям мы когда-то становимся людьми. Вот почему я и поехал к нему сам, а не стал посылать туда других, дожидаясь встречи в подвале.
Этот гад рассказывал и рассказывал, а я слушал и медленно плыл по волнам памяти. Двадцать девять смертных приговоров лагерным бунтарям и непокорным! Он помнил их все. Десятки приговоров по четырнадцать, пятнадцать лет каждый. Психи, маньяки, изгои, убийцы-самострелы… Камерные разборки особого режима, когда некто, посчитавший себя несправедливо обиженным сокамерниками, в одну ночь вырезал по десять — двенадцать человек и спокойно ложился спать. Один среди куш мертвецов. Вот она, судьба! Зарезать во сне двенадцать человек в камере семь на восемь метров и чтобы никто не вскочил, не услышал, не почувствовал предсмертных судорог другого.
Об этом не писали в газетах, но об этом знали мы, сидевшие в то время в зонах. Нам объявляли, нам зачитывали по радио, называли номера колоний и области. Мы всё, всё знали! Винили, как всегда, убийцу, и никто, никто не смел разинуть рта и открыто заявить, что что-то в «системе» не так. Когда он наконец выговорился, даже наши «солдаты» прибалдели от его откровений. И тут я спросил его:
— Скажите, вам никогда не было жаль этих людей? Тех, кого вы посылали на смерть, кого приговаривали к длительным срокам без надежды на освобождение?
Он встрепенулся, затем кивнул в знак понимания глубины вопроса. Немного подумал, не очень долго, очевидно, его уже когда-то спрашивали об этом.
— Я всего лишь исполнитель, господин Висконти. Маленький винтик в большой отлаженной машине. Эмоции — в кулак и делай то, что велит закон. Каков он — дело других… Палачи и те привыкают к своей работе, насколько вам известно, а я только выносил приговор. Его могли отменить, а могли и не отменять. Тут уж как Бог распорядится… — Он широко улыбнулся, показав мне белые крепкие зубы. Его «мякина» была явно рассчитана на дураков, к тому же я знал гораздо больше, чем он, я видел жизнь с тыльной стороны, я испытал эту сторону жизни на собственной шкуре.
И я сказал ему:
— Но вы не могли не понимать того, что многие из несчастных шли на явное преступление из-за нечеловеческих, невыносимых условий содержания в лагерях? Того, что творилось в лагерях при Леониде Брежневе, не было даже при Сталине. Это истинная правда, которую до сих пор замалчивают, дабы не реабилитировать тех, кого давно следовало реабилитировать, не смотря на статьи. Вы ведь, думаю, были хорошо осведомлены, что творилось в зонах, были. Выдержать десять — двенадцать лет ада, да ещё в «мужском монастыре», практически невозможно. Кроме того, заключённые почему-то убивали друг друга и очень редко покушались на жизнь сотрудников колонии. Разве не так?
— Ну… в общем, так, хотя…
— Мне известны некоторые цифры, господин Пырьев… На двести погибших или убитых заключённых приходился всего один офицер или прапорщик. На двести! А ведь всем известно, что надзорсостав в лагерях дежурил без оружия… Как и чем вы это объясните, господин судья?
Он покраснел и недовольно засопел, однако проявил такт и выдержку.
— Этот вопрос не ко мне, хочу вам заметить. Я судил по закону и по совести, изучал материалы дела…
Всегда?
— Почти, — твёрдо отрезал гад.
По лицу Тары я понял, что он уже нервничает, спектакль явно затягивался, и ему это начинало не нравиться. Тем не менее мы проговорили еще минут двадцать, прежде чем я решил, что пришло время закругляться.
— Я благодарю вас, господин Пырьев, мы закончили, — сказал я и поднялся из-за стола. — Мне бы очень хотелось запечатлеть вас. Где-нибудь на улице, на фоне церкви или берез. Несколько снимков в разных ракурсах, это не займет много времени. Вы не возражаете?
Он не возражал.
Я достал свой бумажник и отсчитал пятнадцать стодолларовых банкнот. Бросил их на стол.
— Ваш гонорар, — опередил меня Тара.
Судья было заколебался, но денег не отверг.
Когда мы выходили из гостиной, я быстро моргнул «солдату» и кивнул на хозяйку… Он чуть отстал, давая нам возможность выйти во двор, и что-то спросил у неё, возможно, попросил, я не расслышал. Мы же направились к машине.
«Солдат» выскочил из дома в тот момент, когда мы садились в «вольво». Натальи Сергеевны рядом с ним не было. Чтобы не стеснять «клиента» и дать возможность «солдату» действовать, я попросил Тару пройтись немного пешком, до церкви, всего пятьдесят метров, чуть больше. Я сел впереди, к шоферу, «клиент» и «солдат» сзади.
Судья, по-видимому, что-то почувствовал, но постеснялся выказать свои опасения. Он лишь вытянул шею как гусак и слегка подался вперед, высматривая свою благоверную. Но машина уже тронулась с места, а мы все вели себя спокойно. Не давая судье опомниться, я резко повернулся и отдал короткий приказ «солдату». Четко, по-русски. «Клиент» успел только моргнуть. Вслед за этим резкий сильнейший удар в лоб в одно мгновение потушил его сознание. «Солдат» работал артистично и уверенно, без лишних движений. Я прямо залюбовался этим красавцем. Он достал шприц и ввел снотворное в вену «клиента». Вся процедура заняла буквально несколько минут. Видеть, что делается в салоне, никто не мог — окна в машине были затемненные. Мы притормозили и подождали Тару.
— Всё в порядке, шеф, — доложил ему пунктуальный «солдат», подвигаясь поближе к «клиенту». Тот пребывал в полной бессознанке. Тара облегченно вздохнул.
— Что с хозяйкой, Слон? — вспомнил я о жене «клиента».
— Без проблем, — ответил «солдат».
— Конкретней.
— Аккуратный подвес и никакого насилия. Как велели.
— Ты случаем её не задушил?
— Гарантия! Через пару минут придет в себя, но будет немного дурно.
— Телефон?
— Оборвал. Стол и чашки протёр.
— Прибавь газу, — велел я другому «солдату», тому, что сидел за рулем, и с удовольствием закурил. Когда всё идёт удачно и строго по твоему сценарию, то чувствуешь себя человеком. Впрочем, впереди у нас было ещё тридцать минут езды по трассе, и всякое могло статься.
Не знаю почему, но мне сразу не понравился «солдат», сидевший за рулем. С самых первых минут нашего знакомства мое сердце не приняло этого типа. У меня не было времени на «примерки» и анализ, к, тому же Тара ручался за обоих. И все-таки этот парень был слишком уж умным для простого охранника. Сидя сбоку от него, я нет-нет да поглядывал в его сторону.
От него что-то исходило, но что? Как я ни тужился и ни злился, я не смог расшифровать эти «волны». Единственное, что я уловил, так это его двойное напряжение. Уж слишком он был сосредоточен и насторожен, как человек, идущий по канату и боящийся оступиться.
Мы проехали уже большую часть пути, и особых причин для волнения не было. Все шло по сценарию. И все-таки меня что-то мучило.
— Ты убивал людей, Слон? — неожиданно повернулся я к сидящему рядом с вырубленным «клиентом» «солдату».
— Я?
После общего молчания мой вопрос казался более чем странным.
— Да, ты!
— Как вам сказать… — замялся он.
— Как есть, не тяни.
— Ну, в общем, да, было раз…
— А ты? — спросил я у водилы.
Тот вздрогнул, но быстро сориентировался.
— Нет, — ответил он хмуро.
— Не доходило до этого или по другим причинам?
— Я не думал об этом. Обходился…
Его ответы были четкими и прямыми, уже одно это говорило о натуре и дисциплине. Он не расслаблялся ни на секунду и, по всему было видно, ждал следующего вопроса.
— Как тебя зовут?
— Понт. Леня Понт, — поправился он. Я хотел спросить, с детства ли закрепилась за ним такая кличка или нет, но передумал.
— Спортсмен или чалился у хозяина?
— И то, и другое.
— И сколько?
— Трёшка на общем.
— Понятно…
Я прекратил расспросы, боясь вспугнуть ere раньше времени. Все, что нужно, я выясню потом, у Тары, а пока… Пока пусть довезет нас до места. Его «трешка на общем» заставила меня сильно призадуматься на предмет его истинного лица. Если бы он сказал: «Три на строгом», это бы меняло дело, но он сказал на общем. Менты и тихушкики почти никогда не лезут в дебри и, выдавая себя за своего, как правило, ограничиваются общим режимом. Так легче и проще. Заикнувшись про строгий, мент очень рискует. Дело не в доскональном знании нюансов и понятий, а в длинном тюремном прошлом, которое накладывает на человека свой отпечаток. Да и творить легенду тогда сложнее. На этом прокололся не один тихарь.
Таре не понравились мои въедливые вопросы, и он поспешил успокоить меня:
— Всё ровно, брат, не щекотись… — Я запретил ему называть меня по кличке при них, и он не делал этого.
— Я не щекочусь, — недовольно буркнул я.
— Ясно.
На этом наш разговор закончился. Через десять минут мы прибыли на место. Солдаты занялись «клиентом», а мы с Тарой поднялись в дом. Смахнув
