оставили без зубов. Из записки я также узнал, что Пепел давно мертв, его застрелили примерно через год после нашего отрыва. Остались он и я, двое из четверых…
Я закончил читать и задумался. В моем, распоряжении была пара часов для обдумывания и написания ответа.
«Выпьем потом, позже, — решил я. — Сейчас нужна трезвая мысль». Конечно, я был не так трезв, как хотелось бы, но нервная встряска сделала свое дело — я уже соображал. Если Гадо пишет, что есть возможность увидеться, значит, она действительно есть. Мент наверняка «железный», не сдаст, что бы я ни написал. Буду писать всё, а дальше посмотрим. Я понимал: Гадо что-то задумал, но что? Сходиться где-нибудь на больничке или в карцере ради простого, праздного базара он бы не стал. Показания и вся прочая байда для нас уже мало что значили. При любом раскладе — а можно было валить всё на мёртвых Фрица и Пепла — мы не срывались с «вышака». Ясно как день. Тогда зачем ему разговор? Такая встреча, во-первых, будет стоить очень больших денег — мы ведь не простые домушники, а убийцы, а во-вторых, грозит всякому менту сроком, немалым сроком. С другой стороны, ни он, ни я ничего не теряли и почему бы не рискнуть? Есть десятки вариантов, как вырваться из тюрьмы. Были бы деньги и связи, дух. У меня все это было: Тара, его подручные, деньги.
«Какой я молодец, что подумал об этом заранее», — похвалил я себя. Впрочем, я еще ни в чем не был уверен. Кто знает, что Гадо имел в виду на самом деле?
Ему предсказали три, три побега!.. «Третий будет удачным и последним», — вспомнил я слова бабая. Последним…
Что ж, всему когда-нибудь приходит конец, всему. Побег в самом деле был удачным, вопрос в том, последний ли он?
Я писал долго, продумывая каждое слово. Старался не расписывать, но все равно вышло на два листа с двух сторон. Так мелко, словно буквы ожили и решили совокупиться, удариться в тяжкое. Ну вот, кажется, и все. Осталось поплотнее укатать записку и дождаться мента.
— Ты строчишь, как настоящий писатель, — пошутил простодушный Игнат, не подозревая, как он близок к истине.
— «Строчат» девушки, друг, а я пишу, — ответил я, закуривая десятую по счету папиросу. — Может быть, когда-нибудь напишу и о тебе, Игнате из Перми. А?
— Давай-давай! Я могу такое рассказать, что пальчики оближешь. Но кому мы нужны? Дичь, она и в Африке дичь. А я кто, если честно? То-то и оно.
— Не грусти, время стирает все и делает из рабов героев! Придет мент, еще врежем. А сейчас надо подождать, малява слишком серьезная…
Мы встретились с Гадо ровно через три дня, ночью. Ещё до ухода врачей, почти под вечер, у него пошла горлом кровь. Это была старая арестантская примочка, даже на «мастырка». Его могли и не положить в лазарет, а оказать помощь на месте, но я хорошо подготовил Алену, и та очень-очень помогла нам…
Гадо привели и поместили через несколько камер от меня. Ночью мы подтянули мента, и он согласился свести нас в пустой камере на полтора часа.
Мент страшно боялся, соглашался только на двадцать минут, но, когда я бесцеремонно сунул ему за пазуху несколько сотен долларов, он сломался. Гадо вывели первым, затем вышел я.
Когда я переступил порог камеры, он сидел за столом и спокойно перебирал в руках изящные четки. Передо мной сидел постаревший, седой человек со впалыми щеками. Мне показалось, он вот-вот закашляется и начнет задыхаться, до того жутким был его вид. Мы крепко обнялись и стояли не шевелясь некоторое время. Я и он, двое из четверых…
— Я принёс тебе хорошего плану, — сказал он и достал из-за пояса тугой шарик анаши. — Наша, азиатская, люди не забывают… Хорошо мыслится под ней, хорошо.
Папиросы лежали тут же, на столе, он достал несколько штук и принялся выдувать табак из гильз.
— Я не употребляю, ты же знаешь, — отмахнулся я. — Не героин, но все же…
— Как хочешь, — он вскинул на меня голову. — Забыл. А я забью, хочу побыть в мэтрополитэне, — пошутил Гадо грустно. Он быстро набил одну папиросу и, прикурив, без жадности, а как настоящий профессионал, легонько затянулся дымом.
— Есть люди… — сказал он. — Они уже три недели снимают квартиру напротив тюрьмы. Ты вовремя подоспел… Осталась самая малость, а так всё решено и согласовано… Идёшь или останешься здесь?
— Иду! — вырвалось у меня почти сразу. — Но ты же рассчитывал только на себя, теперь многое придётся менять…
— Ерунда, не многое! Сейчас ты узнаешь все детали и решишь. Так отсюда ещё не убегали, брат, — заверил меня Гадо и впервые улыбнулся.
Он говорил, говорил и говорил, посвящая меня в детали предстоящего побега. Я слушал и чувствовал, как во мне что-то поднимается и закипает. Таджик умел красиво говорить, он прямо завораживал своим негромким уверенным голосом. Его хотелось слушать и слушать.
— Но ведь тебе предсказано три побега, Гадо! — не удержался я в конце разговора и все-таки напомнил ему о словах бабая.
Он на некоторое время замолчал, потер крепкий подбородок рукой, затем медленно-медленно произнёс:
— Аллах даст и четвёртый, дарагой. Всё — в руках Аллаха.
Такого ответа я от него не ожидал. Действительно, все — в руках Аллаха. Возрадовавшись, я рассказал ему о Таре и своих возможностях.
— С такими силами можно брать тюрьму, — сказал Гадо. — Не ломай голову, всё будет хорошо, я знаю.
И я ему верил.
— Если свалим и на этот раз… Клянусь, я приму вашу веру! Клянусь!
Ради этого стоило жить. Мы разошлись через час пятнадцать, но я знал, что мы скоро встретимся вновь, очень скоро…
