возможно, через год, если будет. А может быть иначе — нож, чужими руками или по соникам, как угодно. Да и выйду ли я отсюда сейчас? Выйду ли?
Мне было жалко денег, себя, его, потраченных напрасно сил и нервов. По сути дела, я его понимал, на кону была его честь. Он сидел где-то около двенадцати лет, и его многие знали. Знали как босяка, авторитета, человека. И вот разбежалась рука, не удержался. Азарт.
В считанные секунды мне надо было просчитать ситуацию и найти оптимальнейший спасительный вариант. И я его нашёл.
В нарушение всех понятий и рамок, может быть, не так ради себя, как ради него, я сказал ему следующее:
— Стой! Успокойся и слушай меня, Акула. Я видел много, много горя, сам сижу всю жизнь. Клянусь тебе — даже камни не узнают, что ты мне должен! Мы в расчёте, говорю перед Богом. Смотри мне в глаза, смотри! Я знаю — кто-то из нас двоих может отсюда не выйти, знаю. Но будет ли от этого польза тебе или мне? Нет. Итак, мы в расчёте и, если я заикнусь кому-то о происшедшем, разрешаю тебе сказать, что должен я. Всё!
Я стоял и смотрел на него, он стоял и смотрел на меня. Мы оба слышали, как шелестит листва на деревьях над нашими головами.
Прошло минуты три, четыре, и вдруг я увидел, как волк превращается в человека. О, этого мне никогда не забыть! В его глазах засветилась надежда. Я спас и его, и себя. Когда он убедился, что я не играю и не оттягиваю время, мы присели на траву и всё, всё обговорили. Он успокоился и пришёл в себя. Денег у него, конечно, не было, точнее, были, но самая малость, рублей пятьдесят. Я даже не стал брать их, оставил ему.
— Когда будешь в куражах, выиграешь приличную сумму, уделишь мне внимание. Если захочешь, — сказал я ему на прощание и улыбнулся.
Он закивал головой в знак искренней благодарности и потряс мою руку. Он поверил, что ничего никому не скажу даже под пыткой.
— Я хотел тебя убить, прости, — прошептал Акула едва слышно и с надрывом. — Прости!
— Я знаю, брат… Иди и постарайся больше никогда не проигрывать то, чего нет. Великое искусство — проигрывать только то, что есть, не больше. Не искусство даже, другое… Ты меня понял.
С тех пор мы старались не встречаться друг с другом, а когда все же случайно встречались, он всегда здоровался первым, первым и уходил.
Акула освободился чистым по жизни, при мне. И лишь после его освобождения один мудрый ростовчанин признался мне, что всё слышал тогда, слово в слово. Оказывается, свидетель и очевидец был, был. Он спал в кустах в каких-то четырех-пяти метрах от нас, спал и проснулся. Но он тоже кое-что повидал в жизни и знал, чем запахнет его слово, если он вдруг надумает ляпнуть кому-нибудь о случившемся.
Вот она, настоящая зона со всеми её проблемами и дилеммами. Сейчас пишут совсем иначе: круто, грубо, не зная материала и жизни. Лишь бы написать. Мат, брань, угрозы, сплошные мокрухи и резня. Ещё «сучьи зоны», которые канули в Лету ещё в конце пятидесятых. Настоящие «сучьи зоны».
Эти писаки не знают даже того, что уважающие себя и людей блатюки и авторитеты редко употребляют мат и «феню», но, наоборот, изъясняются нормально, по-человечески и просто. Кого им и, главное, зачем удивлять? Они не знают и того, что настоящий вор почти никогда не кричит, говорит тихо и вежливо, тактично и с юмором, дабы ни на йоту не показать своего превосходства. Но слышит все без исключения, ибо на то он и вор в зоне. Ему нет никакой необходимости орать и пугать, грозить и заставлять, не тот случай, не тот ранг. Орут горлохваты и дебилы, наглецы и отморозки, те, у кого, кроме глотки и хамства, ничего нет.
Довлатов это знал, видел, подмечал, анализировал. Находясь в Италии, я постоянно слушал самое лучшее в мире радио, радио «Свободы». Генис, Померанцев, Вайль, Стреляный, Юренян — эти люди буквально переносили меня в Россию и будили в моем сердце то, о чем я и не подозревал. Иногда мне даже казалось, что я никогда уже не сяду, что я почти другой. Куда все это делось, куда?..
И вот сейчас я должен решить судьбу какого-то Абажура, ставшего «наседкой» неизвестно зачем и почему. Возможно, у него было темное прошлое и ему нечего было терять, а может, его купили менты, пообещав меньший срок или «скащуху» в будущем. На душе было скверно. Я снова взял в руки книгу, но лишь смотрел и листал страницы, пытаясь таким образом отмежеваться от общего базара.
«Карты!» Эта внезапная мысль явилась мне как озарение. «Я загоню и достану этого негодяя картами. Если он действительно негодяй, он негодяй и в игре. Сбоев тут не бывает, главное, прихватить. Он непременно выкажет своё истинное нутро, должен выказать, а потом и поговорим».
В моём положении играть было не просто, но при помощи двух-трёх подушек, изловчившись, всё-таки можно. Я продумал детали и быстренько накинул базар по теме. Жук Абажур с ходу навострил уши и зашевелился, шкура у него, видно, давно чесалась, а поиграть было не с кем.
— А чё, можно и пошпилить, если желаешь, — довольно сказал он. — И время проведем, и кое-что приобретём. Так? — оскалил он зубы.
— Ясное дело. Было бы что играть, — намекнул я на деньги.
— Ну, малость найдем, а там видно будет… — Он уже подсел ко мне на койку и ждал, что я скажу дальше. В какую игру, на когда, какие объявки.
Сославшись на раненую ногу, я сказал, что в терс или рамс играть не смогу — утомительно.
— Играем «на сразу». Плачу долларами. Третями или в двадцать одно.
Заслышав про доллары, Абажур преобразился. Его устраивало всё, и он выбрал очко, двадцать одно. В эту игру меня не обыгрывали лет семь кряду, но он этого не знал. Я тут же предложил ему банковать, желая посмотреть, на что он способен и способен ли вообще. Он загрузил в банк сорок рублей, и я стал бить строго по рублю, не спеша. Он молчал и ничего не говорил, ждал, когда я перестану пить кровь и начну бить по крупной, как положено.
Через некоторое время я имел полное представление о его способностях. Они были не ахти какие. Понятно, он не был штемпом в картах, но не был и психологом, докой. Знал лишь те приемы и примочки, которые были известны практически всем мало-мальски играющим людям. Я якобы ничего не замечал, не ловил его за шаловливые ручки, но, наоборот, давал ему возможность раскрыться вовсю. Когда банк доходил почти что до стука, я снимал пять—десять рублей и снова наблюдал. Поиграв с ним минут сорок — пятьдесят, я умышленно спустил ему тридцать долларов, да и вообще прикидывался середнячком. Даже несколько раз порывался бросить игру, разумеется с понтом. Ещё я психовал и ругался, обзывая себя всякими словами за то, что напросился и полез в пасть сам. Эта моя игра — а играл я как настоящий актёр — усилила его веру в свое превосходство. По сути дела, гусь был схвачен, но он об этом и не догадывался. Мы записывали сумму моего долга на карандаш, но я видел, что он не сомневается — деньги у Кота есть, хорошие деньги.
Сахар сидел рядом с Абажуром и прибаливал, как мне показалось, отнюдь не за меня. Всё правильно, он знал его больше, чем меня.
«Кажется, пора», — наконец сказал я себе и взялся за дело по-серьезному. Через час с лишним он отшвырнул от себя карты и как ошпаренный вскочил с койки.
— Какая-то бешеная масть, слушай! — воскликнул он, обращаясь к Сахару словно за сочувствием. — Дай сотку, если есть. Мне на днях передадут, верну.
Сахар пожал плечами и нехотя полез в заначку.
— На. Но на чай уже ничего не осталось. Смотри сам… — сказал он.
Мы снова стали играть. Сотка, конечно же, ушла туда, куда ушли предыдущие деньги.
— Всё, ничего нет, — досадливо процедил Абажур, не глядя в мою сторону.
Я молчал, затем вернул только что выигранную сотку Сахару. На чай.
Игнат, которому въедливый Абажур изрядно надоел своими подковырками и насмешками, ликовал. Он ничего не говорил, но всё было видно и так, без слов.
Абажуру же не сиделось и не ходилось — так чувствует себя всякий, кто проиграл. Проиграл в то время, когда на все сто был уверен в выигрыше. Некое чувство неполноценности и ущемлённости, даже стыда. Чаще из-за этого, а не из жадности люди садятся отыгрываться. Хотя, конечно, жалко и денег.
Я терпеливо ждал, надеясь, что он предложит что-то еще, нет разницы, что придумает. И он таки предложил. Десять пачек сигарет с фильтром, НЗ — неприкосновенный его запас. Игнат присвистнул, не удержался.
— Ну тише ты, — зло рыкнул на него Абажур, подчеркивая этим свое превосходство. — Расчувствовался, смотрю!
Игнат сник и не огрызнулся, лег на койку и стал читать.
— Брось, не солидно как-то, — сказал я Абажуру. — Курить что будешь?
— Моя забота. Играешь или нет? — Абажур почти кипел.
— Как хочешь, — я снова умостился на подушках — Игнат и Сахар дали мне свои, — и мы начали игру по новой.
Вскоре десять пачек сигарет лежали на моей тумбочке, радуя взор. Не Америка, но для тюрьмы сойдут и такие.
— Что ещё? — спросил я без яда в голосе.
— Да нечего, — отмахнулся Абажур. — Разве что носки потные, сапоги на меху…
— Сапоги? Ну-ка покажь!
Абажур просто постеснялся объявить сапоги прямо, но намекнул — на меху… Я прикинулся глупой овечкой и стал внимательно рассматривать сапожата, как будто действительно нуждался в них.
— Во сколько оцениваешь? — наконец спросил я о цене.
Он обрадовался и немного загорелся — представился случай соскочить со ржавого гвоздя, откусаться, отмазаться, вернуть свое.
— Ну давай в тридцатку. Тридцать долларов, — назвал цифру наглец. — Новьё, два раза только одел, и всё, повязали. Тридцать долларов, — повторил он уже твёрже.
— Годится. Сам вижу, что новьё. — Мне было до ужаса смешно, но я держался как мог.
Когда я «снял» с него сапоги, а потом куртку и неважную шапку, он вроде бы опомнился, что-то уловил и понял.
— По-моему, тут не масть, брат, да-а… — Сейчас он был похож на клоуна, который не смеялся. — На чём же ты меня так лихо отжарил?..
Я подмигнул Сахару и Игнату, и те разом прыснули. Они уже все поняли, от и до.
Таким образом — через карты, при помощи их, в зонах часто «выясняются отношения» и показывают, кто есть кто на деле. Гусь был явно демарализован, выражаясь казенным языком, но мне этого было мало.
— Слушай, Абажур, — обратился я к нему достаточно скромно и как к равному. — Ты у меня ничего не выиграешь, конечно, но я могу дать тебе возможность отмазаться, если желаешь. Парень ты серьёзный, чего мелочиться? Я буду играть тебе «на сразу», твои, а ты мне — «на число». Устраивает?
Он призадумался и недоверчиво покосился на меня.
— Устраивать-то устраивает. — Самолюбие его уже было задето. — А на какое число? — спросил он затаив дыхание.
— Тебе виднее, говори. Моё дело — играть.
— А если нас раскидают по корпусам? Вот-вот ведь раскидают?
— Передашь через гонца. Принципов не будет.
— Идет. Расчёт — в конце месяца, через двенадцать — четырнадцать дней. Мне кое-что передадут в передаче, «зарядят», дома в курсе…
