вступал, а только сидел, уставившись в книжку. Перед сном Таня заглянула к нему — книжка была открыта на той же странице, что и полтора часа назад.
— Кончай, — решительно сказала Таня. — Она поправится, обязательно поправится. И все будет хорошо.
Рафалович поднял страдающий взгляд от книжки.
— А если не будет?
— Ну и что? Надо жить дальше.
— Ты так считаешь? — Он криво усмехнулся.
— Только так!
— И повезло же Ваньке-гаду! — внезапно воодушевясь, грохнул он. — Танюша, давай-ка чайку рванем и по койкам! Она улыбнулась.
Наутро они снова потащились в больницу и, перед тем как зайти в справочное, присели на скамеечку в просторном и ухоженном больничном парке, чтобы обсудить, как же все-таки прорваться к Елке.
— Так-так. Рафалович, если не ошибаюсь, — раздался вдруг трескучий и какой-то глумливый голос. Оба вздрогнули и одновременно посмотрели в ту сторону, откуда доносился голос.
Таня впервые видела эту холеную подтянутую даму с желтым щучьим лицом — и эта дама сразу же и активно ей не понравилась.
— Да, он Рафалович, — с вызовом сказала она. — Ну и что?
— А вы помолчите, — сказала дама. — Вас я не знаю, и знать не хочу. К Елене? — обратилась она к Рафаловичу.
— Д-да, — еле слышно пролепетал он. На него было жалко смотреть. — Скажите, как она?
— Вашими молитвами, — с ледяной злобой прошипела дама. — Впрочем, она вполне уже пришла в себя и готова сказать вам пару слов, после чего мы обе надеемся больше никогда вас не видеть.
— Я-п… Я-п… — заикаясь, начал Рафалович. Таня крепко сжала его руку. Дама молчала, испепеляя их обоих ненавидящим взглядом. — Я н-не понимаю, Лидия Тарасовна…
— Так идете? Или что, со страху штаны грязные? Только имейте в виду, что Елена будет говорить только с вами. Или вообще не будет.
— Пойдем, — шепнула Таня. — Вам нужно объясниться. А я подожду тебя у входа.
Они встали и вслед за Лидией Тарасовной направились к терапевтическому корпусу.
Нарядная, веселенькая палата напоминала хороший гостиничный номер. Тихо жужжал кондиционер, навевая прохладу, в углу белел импортный холодильник неведомой марки, на низком полированном серванте стоял большой цветной телевизор, столик, придвинутый к окну, был уставлен вазами с цветами и фруктами, коробками конфет. В дальнем углу, на просторной белой кровати, по шею накрытая ярким цветным покрывалом, лежала маленькая, почти незаметная, прозрачная Елка и молча смотрела на робко вошедшего Рафаловича ясными, осмысленными глазами.
Тихо прикрыв за собой дверь, он сделал один шаг вперед и застыл. Она тоже не шелохнулась и продолжала смотреть на него — спокойно, без каких-либо чувств. Молчание затянулось и стало для него совсем нестерпимым. Он сделал еще шаг.
— Не приближайся, — слабо, но отчетливо произнесла Елка.
— Леночка, я… — сказал он, закашлялся, остановился и начал снова. — Я понимаю, что ты меня ненавидишь…
— Ты не прав, — так же внятно и бесстрастно проговорила Елка. — Я не ненавижу тебя. И не презираю. Я не считаю тебя достойным каких-то чувств, даже таких. Ненавидеть и презирать можно то, что есть. А тебя для меня больше не существует. И я постараюсь забыть, что ты был когда-то.
— Лена, как же так…
— Уходи.
— Я не могу так уйти.
Елка выпростала из-под покрывала руку и нажала на кнопку, расположенную на боковой поверхности тумбочки. Дверь мгновенно распахнулась, и на пороге появилась дюжая и серьезная медсестра в тугом белоснежном халате.
— Прошу на выход, — сказала она. — Больной нельзя волноваться.
Леня дернулся, резко повернул голову к Елке, потом так же резко отвернулся, пожал плечами и вышел, не сказав ни слова.
На ступеньках его ждала Таня.
— Ну как?
— Все хорошо, — нарочито бодрым голосом сказал Рафалович. — Идет на поправку, только пока еще слабенькая. Вам с Ванькой самый дружеский привет передает.
— Погоди, — сказала Таня. — Я не понимаю. А тебе-то она что сказала?
— Все нормально, — повторил Рафалович.
— Как же так — нормально? Она же травилась…
— Ничего она не травилась. По ошибке приняла, вместо витаминов… Это я дурак, все не так понял, решил, что из-за меня… И хватит про это, да? Давай лучше сходим в хорошее место, поедим, как белые люди, а то я голодный жутко…
Таня возражать не стала. Она чувствовала, что Леня говорит неправду, потому, должно быть, что правда оказалась слишком уж тяжела. Ладно, может быть, иногда неправда лечит.
Пока они стояли и ждали трамвая, пока ехали на Васильевский в «хорошее место», Рафалович являл себя перед Таней прежним, хорошо знакомым Рафаловичем — ухарь, хват, слуга царю, отец солдатам, — только в каком-то сгущенном, малоестественном виде. Таня слушала его разглагольствования о блюдах, винах, бесконечные курсантские байки встревоженно и напряженно, но постепенно успокоилась и тоже стала посмеиваться над его рассказами. Что делать, если и вправду смешно? Чего стоит один мичман- снабженец, выписавший для гальюна «квадратные зеркала шестьдесят на сто сантиметров»? Или адмирал, начальник училища, поучающий курсантов, что «по команде «отбой» наступает темное время суток»?
Леня привел Таню в кафе «Фрегат», что на углу Большого и какой-то линии. «Хорошая русская кухня, часов до семи вечера тихо, чинно и благородно», — пояснил он. Тане, впервые попавшей во «Фрегат», кафе понравилось — лакированное дерево, спокойный интерьер, еду подают в фирменных фаянсовых плошках с голубой росписью под гжель. Рафалович, явно бывавший здесь неоднократно, в меню и заглядывать не стал, а тут же заказал двести водки, холодной осетрины, боярские щи, зразы, по кружке сбитня и кувшин клюквенного морса. Порции, особенно щей и зразов, были огромными.
Таня не могла с ними справиться. Помог Рафалович, охотно переваливший себе в плошку большую часть поданного ей нежнейшего мяса в луковом соусе. И почему это вкусное блюдо называется так неаппетитно — «зразы»? Ведь зразы — это что-то такое рубленое, паровое, «диетическое», состоящее из хлеба и перемолотого картона с незначительным добавлением мяса… Рафалович не мог вразумительно ответить на ее вопрос — он приметил в другом углу зала двух скромно гуляющих курсантов-артиллеристов, перетащил их за свой столик и оживленно беседовал с ними все в том же кавалергардском духе, потчуя их и Таню горячим сбитнем. Лицо его разрумянилось, глаза сверкали.
— Командовать парадом буду я, — заявил он, расплачиваясь и за себя с Таней, и за скромняг- артиллеристов. — Итак, ты утверждаешь, Борисов, что сегодня Валя поет в Измайловском? Слушай сюда, излагаю план кампании. Сейчас берем мотор, едем в Измайловский, покупаем билеты и цветы, до концерта прогуливаемся по тенистым аллеям с заходами в пивной павильончик. Потом наслаждаемся музыкой, осыпаем Валечку букетами, закупаем в лавке ящик шампанского и на всю ночь на острова. Я знаю одно местечко…
— Нам нельзя на острова, — тихо сказал второй артиллерист. — У нас в одиннадцать поезд в лагеря.
— Ладно, на месте разберемся. Борисов, шагом марш на Большой ловить мотор!
Даже поддаваясь исходившему от Рафаловича потоку лихорадочного веселья, Таня продолжала настороженно следить за ним, не отпуская его ни на шаг. Не зная, что же на самом деле произошло у него с Елкой, она не могла понять истинных причин столь резкой перемены его настроения — и выжидала. Сама по себе хмельная удаль особых опасений не внушала: он не шатался, не заговаривался, не лез на рожон, не впадал ни в философию, ни в истерику, ни в пьяное оцепенение. И все же… Таня внутренне сжималась,
