добрался до памятника героическим морякам «Стерегущего». К счастью, дождик прекратился. Иван придал плащу приличное положение, причесался и стал осматриваться. К памятнику поодиночке, по двое и группами стягивались нарядные люди, по большей части молодые. Почти у всех в руках букеты цветов, свертки и коробки. Приходящие искали и находили знакомых, сколачивались в кучки, весело болтали. Некоторые, как Иван, маялись сами по себе, курили. Вот из-за еле-еле зазеленевших кустов показалось смутно знакомое лицо — растрепанная рыжая борода, хронически красные глаза… Явно встречались и не раз. Где же? А, за пивом у Ангелины. Фамилия какая-то смешная. Хайлов? Гадких? Точно, Противных. Черт, по такой фамилии и обратиться неловко, а имя Иван забыл напрочь.
Противных тоже поприсматривался к собравшимся, никого знакомых не увидел, и явно просиял, заприметив Ивана.
— Ванька Ларин! Привет! Тоже Павла женить?
— Ага. Я и не знал, что вы с ним знакомы, — ответил Иван и добавил: — Здорово!
Тут возле памятника затормозил большой красный «Икарус» и появившаяся в раскрытой дверце женщина объявила в мегафон:
— Товарищи, кому в Голубой Павильон, прошу в автобус!
Иван посмотрел в ее направлении и с изумлением узнал в ней собственную маму. Он замахал рукой, но она не заметила. Публика двинулась к автобусу. В руках у Марины Александровны был список, она у каждого спрашивала фамилию и имя и ставила в списке галочки. После этого можно было пройти в салон.
— Ваша фамилия, пожалуйста? — спросила она у Ивана, не поднимая головы.
— Пушкин Александр Сергеевич, — сказал Иван, и только после этого она взглянула на него.
— Ой, я ведь и не сообразила, что ты тоже будешь, — сказала она. — Вместе бы поехали.
— Так и так вместе едем. Отметить не забудь — Ларин, — сказал Иван и сел на свободное место.
Следом за ним отметился и Противных, фамилия которого на самом деле оказалась Неприятных.
Забрав приглашенных, автобус тронулся, развернулся, небрежно въехав под запрещающий знак, и покатил по Кировскому в противоположном направлении.
Из сотни нынешних петербуржцев едва ли найдутся трое, знающих или помнящих, что такое Голубой Павильон, хотя многие, проходя по Песочной набережной видели и видят до сих пор на другом берегу его благородный фасад. Но теперь в этих стенах, оставшихся от многократно перестраивавшейся дачи какого-то князя, возможно, и великого, нет ничего, отдаленно напоминающего то, что называли Голубым Павильоном — лет десять назад интерьер полностью выгорел в результате неосторожного обращения с огнем подгулявших комсомольских работников, и после срочного ремонта в особняке разместились административные службы. А вот раньше…
Проехав вдоль бетонного забора, автобус развернулся к высоким воротам, по обе стороны которых расположились застекленные будки с милиционерами. Ворота тут же бесшумно разошлись в стороны, автобус въехал за забор и остановился.
— Приехали, товарищи, — сказала в микрофон Марина Александровна. — Без меня от автобуса прошу не отходить.
На бетонированной площадке, помимо автобуса, стояло с десяток «Волг», две «Чайки», крытый грузовик и желтые «Жигули». Позади в ворота въезжала еще одна «Волга». Тщательно расчищенные и присыпанные кирпичной крошкой дорожки вели в обе стороны к одинаковым не особенно приметным строениям из белого кирпича. Третья дорожка, самая широкая, шла вдоль кленов в коричневых почках и темных лиственниц прямо и под уклон туда, где виднелась покатая крыша с двумя затейливыми башенками. По этой дорожке и повела гостей Марина Александровна. Они переговаривались, поднимались по широким ступеням к высоким, гостеприимно распахнутым полукруглым дверям, над которыми нависала застекленная галерея второго этажа. Но, входя в двери, замолкали.
Сразу же за дверями гостей встречали два невероятно серьезных и крепких мужчины в черных смокингах и с голубыми лентами через плечо. Один из них повторно спрашивал у каждого входящего фамилию и имя и, сверившись со списком, ставил галочки. Второй, заглядывая первому через плечо, делал пометки, в списке, полученном от Марины Александровны. Некоторых гостей — в частности, Неприятных — просили показать приглашения. Впрочем, никого не обыскивали, не выдворяли… Всех, прошедших контроль, Марина Александровна направляла налево, в беломраморный гардероб и столь же беломраморные «комнаты отдыха», где можно было помыть руки и т. д., поправить прическу и костюм у позолоченных зеркал, перекурить на красном бархатном диванчике в окружении бронзовых плевательниц и экзотических папоротников. Только здесь гости вновь обретали дар речи, а кое-кто начал уже и пересмеиваться.
Очень скоро на мужскую половину заглянул один из контролеров и сказал:
— Прошу, товарищи, в зал. Церемония начинается.
Из женских комнат гостей вывела Марина Александровна. Шествие тех, кто дожидался в гардеробе, возглавил второй контролер. По пути в колонны вливалась публика из фойе, просторного, но невысокого.
Зал, куда направлялся нарядный людской поток, напротив, поражал высотой. По стенам ввысь убегали белые колонны, чередуясь с панелями, обтянутыми красным бархатом, и высокими узкими окнами со сложным переплетом. Почти под самым потолком вдоль трех стен тянулся узенький балкон с деревянными перилами. На мягком красном ковре рядами, как в театре, выстроились белые кресла с красными, в тон ковру и панелям, сиденьями. Иван устроился было по соседству с Неприятных в предпоследнем ряду, но Марина Александровна оглянулась на него, сделала выразительные, глаза и быстрым, чуть заметным жестом подозвала к себе.
— Ты что? — прошептала она, когда он к ней приблизился. — Иди за мной.
Она подвела его к самому первому ряду, несколько обособленному от остального зала и состоявшему всего из восьми кресел. Пять мест были заняты.
— Вот, — сказала Марина Александровна, подводя сына к креслам, — свидетеля привела.
— Скажи, какой вымахал! — Навстречу Ивану поднялся Дмитрий Дормидонтович. До сего дня Иван и видел-то отца Павла раза три-четыре, но помнил хорошо — еще бы, мамин начальник, дома только и разговоров. Чернов протянул Ивану руку, и тот, поспешно положив цветы и сверток с подарком на свободное кресло, пожал ее. Неожиданно для Ивана Дмитрий Дормидонтович притянул его к себе и крепко обнял. — Настоящий мужик стал. Как семья, работа? Что жену-то не привел?
— Да она… — начал Иван.
— Ну потом еще поговорим, обязательно, — сказал Дмитрий Дормидонтович и легонько подтолкнул его к следующему креслу.
— Иван Ларин, — констатировала Лидия Тарасовна и, не вставая, протянула руку.
— 3-здравствуйте, — робея, сказал Иван. Следующее кресло занимала ослепительной красоты женщина в длинном темно-вишневом платье с глубоким вырезом, прикрытым газовыми кружевами в тон платью. Она сама поднялась навстречу Ивану и с улыбкой взяла его за руку.
— Уж меня-то вы, конечно, не помните, — проворковала она.
— Отчего же? Вы — Ада Сергеевна, мама Ника… в смысле, Никиты. — В последний раз он видел ее, когда еще учился в школе, но какой шестнадцатилетний мальчишка может забыть такую женщину, даже если это мать одноклассника?
— И Тани, — вновь улыбнувшись, добавила она.
— Да, конечно… Поздравляю вас. — Иван отчего-то смутился.
Значит, все-таки Танька Захаржевская… Молодец Поль, такую урвал! Да он и сам-то разве хуже?
— И вас поздравляю, — сказал он невероятно представительному седовласому мужчине с благородным, барским лицом, сидевшим сразу за Адой Сергеевной.
Мужчина легко, совсем по-молодому встал и крепко пожал Ивану руку.
— Благодарю вас, мой юный и симпатичный друг, хотя мы едва ли знакомы… Николай Николаевич, старинный друг дома. Заменяю, так сказать, на этом торжестве занедужившего Всеволода Ивановича.
— Иван Ларин, — с легким поклоном представился Иван, как бы по аналогии ощутивший себя рядом с понравившимся ему Николаем Николаевичем человеком светским и раскованным.
