Запахнув халат, она выбежала в коридор и открыла дверь в комнату матери. Та сидела в кресле погруженная в глубокие раздумья. Аде показалось, что мать постарела за эту ночь лет на двадцать.
— А, это ты, — глухо сказала Анна Давыдовна. — Садись. Ада робко села.
— Что пришла? — не оборачиваясь, спросила мать.
— Как… как все было?
— Было? — Мать повернула к ней лицо, и Ада невольно зажмурилась — до того страшным было это лицо. — Знать тебе этого не надо.
— Но скажи хоть — отторговала?
— Ее уже не отторгуешь. Но детей, внуков ее — да, отторговала.
— И что же будет теперь? — упавшим голосом спросила Ада.
— Будет то, что будет. Она… у нее своя судьба, свой владыка. Главное тебе — не мешаться. Исправить ничего не сможешь, только вконец испортишь. Матерью будь покладистой, своей воли не навязывай, она другой волей жить будет, поумней твоей. Что попросит — дай, потому что просить она будет только того, что нужно ей, не из каприза или прихоти, и, если не дашь, сама возьмет. Тогда всем хуже будет. Не брани ее — не она виновата. Против себя не настраивай — не ее настроишь. Это ты запомни, запомни хорошенько. Я помогу. А вот про то, кому дочка твоя посвященная, ты забудешь. Это тоже я помогу. А потом уеду.
— Нет! — воскликнула Ада.
— Уеду. Нельзя мне здесь больше оставаться. Ее видеть нельзя. Ада заплакала.
— Мама, мамочка! Что же с нами-то будет?
— Разное будет. Ты жить будешь беззаботно, весело, молодой останешься до глубокой старости, человека встретишь, во всем тебе подходящего, но мужа не бросишь, не захочешь.
— А он, Сева?
— А, твой-то, отбайло? Долгая жизнь и у него будет, но болезная, невеселая. Тело сохранит, а ум потеряет. Семью сохранит, а дом потеряет. Чины, звания сохранит, а дело жизни потеряет.
— Никитушка?
— Никитушке счастье будет обманчивое, отравленное. Печалью главной отравленное…
— Какой печалью?
— Что мужчиной родился — Ада вздохнула.
— А она?
— Про нее говорила уже. Своя у нее дорога.
— И ничего-ничего уже не сделать? Мать наклонилась к ее уху и зашептала:
— Есть путь. Только негоже мне, потомственной викке, и говорить-то про это. Ада напряглась.
— Ты, как я уеду, можешь ее в церковь отнести, окрестить. После того она долго болеть будет, страшно, на всю жизнь калекой останется. И жизнь будет у нее недолгая, тяжелая. Но Рогатый власть над ней потеряет. Только непременно ты сама должна в церковь отнести, добровольно. Если Клава тайком окрестит — ничего не изменится.
— Ой, мама… Страшно как! Болезнь, уродство, ранняя смерть… А если не окрещу?
— Благодетель ее своими заботами не оставит. Все у нее будет, к чему человек стремится, и в изобилии. Ум, здоровье, красота, сила. Удача небывалая будет… Только решать сейчас надо. Потому что какое решение ни выберешь, про то что было и второе, забыть придется. А это можно, только пока я здесь.
— Дай папиросочку!
Ада курила, смотрела в окно, барабанила пальцами по подоконнику.
— Нет, — решительно сказала она. — Не будем крестить.
Вечером Захаржевские узнали, что, привезя их из клиники домой и возвращаясь в гараж, Боря Руль не справился с управлением, выскочил на встречную полосу и столкнулся с грузовиком. Руль погиб на месте, ЗИМ превратился в груду железа, а водитель грузовика лежит в больнице в глубоком шоке.
— Ужас какой! — прошептала Ада, округлив глаза. — А если бы это было, когда мы там ехали?
Что-то в ней неуловимо изменилось. Это заметили и Клава, и Никитушка, и даже сам академик. Но словами определить не мог никто.
«Тут физиология, — решил Всеволод Иванович. — Матерью стала, заземлилась, так сказать, естественным образом. И хорошо — меньше блажить будет».
На другое утро, когда академик отправился в институт, а Ада и Клава вышли на прогулку с Никитой и девочкой, к дому подъехал грузовик с крытым белой фанерой кузовом. Проворные немногословные грузчики в черных халатах стали выносит и загружать какие-то сундуки. Ада, сидевшая с коляской в том же дворе, сообразила, что происходит лишь в тот момент, когда из парадной вышла мать с большой сумкой и зонтиком.
— Мама! — крикнула Ада, устремляясь к ней через детскую площадку.
— Прощай, дочка! — крикнула в ответ Анна Лавыдовна и, не замедляя шага, забралась в кабину грузовика.
— Постой!
Грузовик тронулся. Ада застыла, не добежав до него несколько шагов.
Она смотрела вслед, пока грузовик не скрылся за углом соседнего дома. Потом она вернулась к коляске.
— Ну и пусть, раз так! — громко сказала Ада. — Верно, дочка?
Она заглянула в коляску, и ей показалось, что девочка улыбается.
Академик, узнав, что его обожаемая тещенька отъехала наконец в свой Нежин, хоть и немного странным порядком, вздохнул с облегчением.
— Теперь придется искать няню, — озабоченно сказала Ада.
— Найдем, — бодро ответил муж и почти без паузы добавил: — А дочку я решил назвать Татьяной. В память моей мамочки. Светлая была женщина.
Ада наморщила лоб. Помнится, они с матерью едва ли не год назад выбрали совсем другое имя и между собой так и называли еще не родившегося ребенка. Но какое имя? Нет, решительно не вспомнить…
— Пусть будет Татьяна, — сказала она и чмокнула академика в щеку. — Ведь ты же, котик, главный в доме. За тобой всегда последнее слово.
— Нет, ну если тебе не нравится… — начал капризным тоном Всеволод Иванович.
— Танечка? Ну, что ты, котик? Очень нравится!
XIV
Десятого мая, ровно через месяц после этого разговора, в ста двадцати километрах южнее, на пороге совсем другого роддома стояла совсем другая женщина и держала совсем другой сверток — выцветшее байковое одеяло без всяких ленточек и кружев. Сверток извивался в ее руках и слабо попискивал. Женщину никто не встречал.
— Да заткнись ты! — раздраженно сказала она, встряхнула сверток и, заметив через два дома милицейский «газик», зашагала в том направлении.
Из «газика» вылез квадратный старшина и смотрел, как она приближается.
— Ну что, Приплодова, поздравляю с приблудом! — гаркнул он и расхохотался. — Это я в смысле Приблудову с приплодом. Вишь, и распогодилось впервые за после праздников, как на заказ, не иначе блат у тебя в небесной-то канцелярии, а?
— Ох, скажете тоже… — подхихикнула Валька. — Нешто б я тогда себе такую жизнь загадала бы…
— Ты залезай давай! — продолжал, не слушая ее, старшина. — Бабы там уже каптерку для вас отдраили, кровать принесли, тумбочку, пеленок настрогали… Ох, и напьетесь, поди, вечером-то!
— Хи-хи-хи! — льстиво и чуть кокетливо подхватила, усевшись, Валька. — Мне ж нельзя, я ж теперь
