понюхала, сказала: «Ишь ты!» — сунула в рот, вернула пачку Тане и плюхнулась рядом с ней.
— Все блядуешь, девка? — спросила она, выпуская дым.
— Да пошла ты!.. — огрызнулась Таня. Тоже мне, блюстительница выискалась!
— Ты погоди кипятиться-то, я ведь не в осуждение… Сама в твои годы ох бедовая была! Я тех, которые мохнатку свою берегут, никогда понять не могла… Ну, берегут — и доберегутся, когда она никому уж на хрен не нужна. И что — много тогда радости от целомудрия-то? То-то… Ты из сорок второй будешь?
Таня рассеянно кивнула. Монолог полупьяной бабки интересовал ее минимально, но идти пока что было некуда.
— Та комната, где Козлиха раньше проживала, твоя теперь?
— Да.
— Веселенькая комнатка! Там все больше такие оторвы жили — нам с тобой и не угнаться! Ну, про Козлиху я не говорю, та просто стерва, вся на говно изошла… А вот до нее жила там Муська, тоже дворничиха, так такой дым коромыслом стоял — Боженьки! Каждый день у нее праздник. Одно время ко мне бегать повадилась. Надежда, дескать, Никаноровна, выручи трешку до получки! Первое время выручала, а потом надоело — все равно ведь не отдаст, зараза пьяная! С милицией выселяли, Муську-то, вот так! А еще прежде того была та комната за Галеевой, которая еще пивом на Розенштейна торговала. Тоже, скажу я тебе, штучка была, мужики табунами вокруг нее ходили… Таня, скучая, слушала соседку.
— До Галеевой, значит, пустовала твоя комнатка несколько лет. А перед этим жил в ней милиционер, только недолго, женился, в квартиру отдельную переехал. До милиционера жила там Валька Приблудова, так та вообще…
— Стойте! — вскрикнула Таня. — Как вы сказали? Валька Приблудова?
— Ну да, Валька, — удивленно отозвалась Надежда Никаноровна. — В УРСе работала, сначала продавщицей, потом уборщицей.
— Расскажите мне про нее! — взволнованно попросила Таня.
— Да на что тебе? — Соседка смотрела с явным любопытством.
— Ну… ну, в общем, была у меня знакомая такая, Приблудова Валентина… Думаю, не та ли самая?
— Это вряд ли, — авторитетно заявила бабка. — Та Приблудова невесть куда сгинула, когда тебя еще и, на свете не было. Ты с какого года?
— С пятьдесят шестого, — сказала Таня.
— А ту в пятьдесят пятом из города выслали… У Тани перехватило дыхание. Неужели это правда, неужели она живет в той же комнате, где жила когда-то ее непутевая мать?
— А вы не помните, дети у нее были? — спросила она.
— Нет… Хотя, погоди, была вроде дочка, так Валька ее матери в деревню сбагрила… Да, точно, еще фото показывала — страшненькая такая, вылитая чукча!
О Господи!
— А за что ж ее выслали? — спросила она, стараясь сохранять спокойствие.
— Ой, девка, тут такое было! Весь дом гудел. Бухгалтера одного у нее на квартире по пьянке прирезали.
— Кто? Она?
— Да нет, полюбовник ее последний, музыкант. Прирезал, а когда его арестовывать пришли из окошка выбросился… А с виду вроде интеллигентный такой мужчина, видный из себя, чернявый, вроде как ты… У Тани в груди бешено заколотилось сердце.
— Алексеем звали, — продолжила соседка. — Фамилию не вспомню, но заковыристая такая… Он сюда из лагерей пришел, по реабилитации, политический был, а Эдик, дружок мой, его к себе в оркестр пристроил. В доме культуры играли, по танцплощадкам, ресторанам…
Таня вздрогнула. Вспомнилось, как Никита рассказывал ей, что такое карма рода. Кусочки судьбы родителей передаются детям, как внешность, характер… Они как бы заново переживают жизнь в своих детях…
— А фамилию того Алексея так и не вспомните? — спросила она.
— Что-то не пойму я, девка, с чего это ты вдруг? — Надежда Никаноровна с подозрением посмотрела на нее. — Коли любопытно, постараюсь… Хотя столько лет прошло! Заходи ко мне как-нибудь, квартира восемнадцать, спросишь Поликарпову. За бутылочкой-то, может, и припомню…
— Приду, — пообещала Таня и встала со скамейки — в арке, ведущей на улицу, показалась Галина.
Попав домой, она не стала есть — аппетит пропал, — а вновь подошла к окну, тому самому, из которого, по словам Поликарповой, выбросился ее отец… Она повернула шпингалет, не без труда отодвинула неподатливую раму, ею же самой приведенную в порядок всего год назад, высунулась в окно… У нее закружилась голова… Боже мой, как манит далекий серый асфальт!.. Это не больно. С такой высоты — не больно. Раз — и все! Здравствуй и прощай, Татьяна Алексеевна!
Она резко попятилась от окна, опрокинув стул. Что, жизнь проиграна вчистую? Это в двадцать-то пять? Ну нет, мы еще повоюем, черт возьми! Все еще тысячу раз переменится. Да-да! Сегодня же вот и переменится!
Таня гордо выпрямилась, захлопнула окно и направилась к трюмо. Есть хотелось зверски — но сначала надо привести себя в порядок, нельзя же выходить на люди, даже на коммунальную кухню, такой лахудрой. Отныне никто, даже ближайшие друзья и соседи, не увидит ее распустехой, неряхой…
Ощущение, что критическая точка позади, не покидало Таню ни в этот день, ни назавтра, хотя никаких внешних перемен не произошло. После полудня она заглянула к Никаноровне, прикупив перед визитом бутылочку того же «Аштарака». Бутылочка, впрочем, не понадобилась — бабка была и так изрядно пьяна и молола всякую чушь. Таня скоро поняла, что ничего путного от Надежды Никаноровны не услышит.
В тот вечер она была в голосе, и ни пьяный гвалт, ни выходки подгулявших гостей не раздражали ее ничуть. Часам к одиннадцати, когда в зале сделалось потише, а Таня почти отпела свою программу и собиралась спуститься поужинать, к эстраде широким трезвым шагом подошел крепыш в военно-морской форме. Он положил на крышку рояля сотенную и сказал не принимающим возражений голосом:
— Сейчас вы лично для меня споете «Воротник», а потом придете за мой столик. Нам есть о чем поговорить.
Таня, слегка опешив, пригляделась к столь решительному клиенту. С освещенной сцены трудно было что-то разглядеть в полумраке зала, но когда моряк поднял глаза и без улыбки посмотрел на нее, она вздрогнула.
Это был Рафалович.
27 июня 1995
В раскрывшуюся дверь шагнул лысоватый полный мужчина в черном смокинге с атласными манжетами и лагканами. В дверях он развернулся, желая продолжить разговор, но японка закрыла двери и удалилась, и новому гостю осталось только обратить взгляд в комнату. Он чуть кивнул Люсьену, прошел мимо длинного стола и уселся в мягкое кресло возле левой стены. В отличие от бородача, похрапывающего у окошка, мужчина в смокинге имел вид ухоженный и не по нашему холеный. От него так и несло массажами, соляриями, саунами, заморскими курортами, дорогими лосьонами. Однако, заглянув в его жесткие, холодные глаза, Люсьен окончательно разуверился в мысли, что попал на какую-то подозрительную презентацию: люди с таким взглядом в клиенты на подобные мероприятия не попадают, а если устраивают их, то сами никогда не показываются, препоручая все приспешникам.
— А наш сокамерник прав, — сказал мужчина, ни к кому не обращаясь. — Пять минут полного покоя перед важной встречей — что может быть лучше.
