собеседнику, а тот реагировал на сказанное встречным монологом. На периферии этой компании, нахохлившись, сидел Огнев — маленький, незаметный. Он глушил стакан за стаканом, молчал, лишь изредка опаляя сидящих взором своих огромных глаз, особо выделявшихся на его бледном, мокром от пота лице. Когда кто-то ловил на себе этот жутковатый взгляд, становилось неуютно, хотелось поскорее отвернуться, отмахнуться, забыть.
Насытившись, Таня довольно откинулась на спинку Дивана и прислушалась к разговору, который рядом оживленно вели Анечка с подругами. Ее внимание заметили и мгновенно включили ее в кружок слушателей:
— И вот, Танечка, вы представляете себе, у слушателей этой школы кундалини стал подниматься уже до сердечной чакры… Естественно, кто-то стукнул, вмешалось правительство, и школу прикрыли. У Зубкова были большие неприятности…
— А говорят, что в Индии хороший гуру поднимает кундалини до самой Аджны…
— Быть того не может! Тогда бы все стали уходит в астрал…
— А кундалини — это что? — спросила Таня у Никиты.
Хотела шепотом, а получилось громко. Ее услышали
— Кундалини, Танечка, — это Манипура, первая чакра, — со снисходительной усмешкой сказала Ира, Анечкина подруга, затеявшая этот разговор.
— Сама ты Манипура! — вмешалась Анечка. — Кундалини — это Муладхара. Она дает красное свечение… Подруги заспорили. Таня вновь обратилась к Никите:
— Все-таки что такое кундалини? Я вообще ничего не понимаю…
— Да как тебе сказать? Что-то вроде хвостика, как у кенгуру.
— И что, у людей такие хвосты вырастают?
— Понимаешь, это такой астральный хвостик… энергетический.
— А зачем надо, чтобы он поднимался?
— Не знаю. Говорят, для духовности…
— Кто о чем, а Ирка о шанкрах! Ну, у кого что болит… — вставил словцо Белозеров.
— Белозеров, ты пошляк!
Белозеров усмехнулся и приосанился.
— Давайте-ка лучше танцевать. Вилька, у тебя музыка есть?
— А как же, — мгновенно отозвался непьянеющий Шпет. — Эллингтон, Дэйв Брубэк, Армстронг… Чего желаете?
— Фи, — наморщила нос Любочка. — А «Бони-Эм» есть?
— Говна не держим-с, — с поклоном ответил Шпет и удалился, не дожидаясь ответной гадости от обиженной Любочки.
Подруги защебетали о современной музыке, а Таня наклонилась к Никите, накрыла его ладонь своей и, заглянув ему в глаза, сказала:
— Слушай, я совсем необразованная. Расскажи мне про эти, ну, как их… про шанкры.
Никита фыркнул.
— В другой раз. Вон, гляди, хозяин уже магнитофон тащит. Будет музыка…
Ча неимением лучшего дамы остановили свои выбор на Элингтоне. С первыми звуками «Каравана» Белозеров с поклоном протянул руку Анечке.
— Под это разве танцуют? — кокетливо спросила она, но руку приняла и поднялась.
— С вами, мадам, хоть под «Последние известия», — галантно ответствовал Белозеров, и, выбравшись из-за стола на свободную площадку, они начали танец.
Никита подхватил Таню, Шпет — Иру, поднявшийся из своего угла осветитель Паша направился было к Любочке, но упал. Его подняли и посадили на диван. Иван, Огнев и Володя были явно не настроены танцевать. Любочка с тоской посмотрела на Огнева, потом переглянулась с Алиной, Анечкиной подружкой, обе встали и закружились «шерочка с машерочкой».
Огнев налил себе стакан водки, не чокнувшись ни с кем, залпом выпил. После первого танца к нему подошла Любочка, сказала что-то ласковое. Он поднялся и направился в сторону жилых комнат Шпета.
— Юра, куда же вы?!
— Иди ты в жопу! — со злобой бросил ей через плечо Огнев.
Любочка расплакалась. Подруги принялись утешать ее.
— Не обращай внимания, — шепнул Никита Тане. — С ним бывает. Сегодня не его день.
Устав от танцев, снова сели за стол. Появились новые бутылки, закуски. Шпет с таинственным видом удалился куда-то, а вернувшись, предъявил собравшимся папиросу со вставленным вместо фильтра свернутым рублем.
— По кругу? — предложил он и глубоко затянулся. Когда очередь дошла до Ивана, он тут же позеленел, поспешно передал папиросу Володе и кинулся на двор.
— Что это он? — встревоженно спросила Таня.
— Стравит — вернется. Это с непривычки.
— С какой непривычки? — удивилась Таня. — Он же смолит с утра до ночи.
— Так это он табак курит. А тут не табак. — А что?
— Царь Каннабис, он же матушка-конопелюшка. Пот чем, судя по запаху, неплохая. Пыхни.
— Ой, я не знаю… Не пробовала никогда.
— Что-то всегда бывает в первый раз, — задумчиво изрек Никита.
Почему-то ей неловко было отказаться. Она попыталась захватить папиросу всеми пальцами, как ее держал Никита. Ей сразу обожгло горло, и дым, казалось, остановился где-то над переносицей, тихо просачиваясь в мозг. Таня закашлялась, в глазах поплыл рябоватый туман.
— Какая-то дрянь, по-моему, — сказала она, передавая папиросу Никите.
— Ты исключительно права, — со смаком затянувшись, ответил он. — Такое название тоже бытует среди знающих людей… Не понравилось?
— Нисколько, — твердо сказала она.
— Ну тогда и не надо. Кстати, на столе замаячил крымский херес. Рекомендую. — Он дотянулся до бутылки, налил себе и ей.
Вино было желтое, густое. От стопки потянуло подвальной сыростью.
— Хороший херес не любит спешки, — объяснял Никита. — Глоточки должны быть маленькие- маленькие. Каждую капельку раскатай язычком и только потом проглоти…
Она слушала его, и ею овладевало приятное оцепенение. Приглушенный свет, плавающий дым, тихая музыка, льющаяся из ниоткуда. Ей показалось, что весь мир стянулся в объем этих стен, а за их пределами не осталось ничего, кроме тьмы и холода, пустых, неинтересных и никому не нужных… Неожиданно для самой себя она почувствовала, что к горлу подступил комок, на глаза навернулись слезы. Она не удержалась и, уткнувшись Никите в плечо, тихо и сладко зарыдала. Он не сказал ни слова, обнял ее, ласково, но твердо поднял на ноги и увел в сумеречный уголок, где в тени громадной статуи вождя мирового пролетариата лежала большая диванная подушка. Никита усадил Таню на подушку, сам сел рядом. Она прижалась к нему, а он принялся тихо и ласково поглаживать ее по плечу, по голове.
— Ты поплачь, поплачь, маленькая, если хочешь… Все будет хорошо…
Она подняла на него заплаканные, счастливые, немного шалые глаза.
— А мне и сейчас хорошо, — тихо проговорила она. — Я не хочу; чтобы это кончалось, не хочу… Я ведь совсем не знала отца, и мамы тоже… Только Лизавета, но она не то… Хорошая, но не то… И все сама, сама. Всю жизнь сама. Иван вот, — она кивнула в направлении стола, — но он всегда был мне не как муж, а как ребенок… А теперь, как… как никто.
Слова лились из нее гейзером, своевольно, минуя сознание. Никита смотрел сверху вниз в ее пылающее лицо, и в глазах его разгорались желтые огоньки.
— Когда я увидела тебя, — лихорадочно продолжала Таня, — я сразу почувствовала: вот тот, кто может взять за руку и повести по жизни, сильный, ловкий, отважный. Ты надолго исчезал, и жизнь моя пустела, а потом возвращался ты… брал за руку и вел.
— Маленькая моя… — прошептал Никита и прижался губами к ее горячему лбу. — Я… я тоже люблю тебя. Сам себе удивляюсь, но… Знаешь, мы сейчас с тобой быстренько сделаем прощальный поклон, я уйду,
