27 июня 1995
Припарковав свой лохматый почти до неприличия ситpoeн за углом, поближе к платной стоянке, Люсьен немного «похлопотал мордой» перед водительским зеркалом, стирая с лица следы озабоченной озлобленности и заменяя их выражением несколько глуповатого радостного волнения. Он легко взмыл по ступенькам, прочеркнул через вращающуюся дверь, не преминув одарить улыбкой молодого жлобоватого охранника, и оказался в обширном вестибюле. На всякий случай Люсьен зыркнул на стойку администрации, но там никого знакомых не было. Лифт вознес его на девятый этаж, и Люсьен, повинуясь развешанным на стенках указателям, стал приближаться к девятьсот первому номеру. Оказавшись у самой двери, он неожиданно поймал себя на том, что у него дрожат руки.
«Фи, Люсьен», — сказал он сам себе. — Банальный фармазон, самое большее. И не такое мы в жизни видали. И, надев на лицо сладкую улыбочку, громко постучал в дверь.
(1977–1978)
Елена Дмитриевна Чернова в своем трудовом коллективе большой популярностью не пользовалась. Сюда, на комбинат синтетических волокон, она поступила зимой, через полгода после окончания института и драматических событий, последовавших сразу за окончанием. Эти полгода она почти полностью провела в клиниках и санаториях. Врачи признали, что ее состояние хоть и стабилизировалось, но не улучшилось, и предложили оформить инвалидность. Она отказалась и потребовала, чтобы ей разрешили работать, причем без всяких скидок на состояние здоровья.
— Я совершенно здорова. Просто у меня своеобразный характер, но я здорова, — заявила она матери и добавила тем же бесстрастным голосом: — Если я не смогу так думать, то и жить не смогу.
Был созван консилиум, на котором приняли решение ее просьбу удовлетворить, поскольку при грамотном трудоустройстве пациентки возрастали перспективы социальной реабилитации и возвращения к нормальной жизни. Хотя зарезервированное за нею до болезни место в аспирантуре так и осталось вакантным, врачи не рекомендовали возвращения Елены в институт, поскольку большие умственные нагрузки были ей противопоказаны. Работа на управленческой должности ей тоже не подходила — интенсивные контакты с людьми были для нее чрезвычайно болезненны
В конечном счете ее трудоустройством занялся Дмитрий Дормидонтович. Идеальным в данном случае было место, сочетающее минимум профессионального общения и наибольшую фактическую безответственность с формально достаточно насыщенной и очень упорядоченной деятельностью — у дочери как можно дольше не должно возникать сомнений что она выполняет полноценную, нужную и ответственную работу. Конечно, лучше всего был бы какой-нибудь архив. Но Елена требовала практической работы по специальности, причем работы, связанной с производством. Комбинат синтетических волокон был выбран не случайно. Не совсем шарашкина контора, но и явно не флагман пятилетки.
Всего на комбинате трудилось человек четыреста, а в отделе главного технолога, куда и пришла Елена, служило шестеро: начальник отдела товарищ Кузин, его заместитель товарищ Воронов, три бабы (Елена их про себя иначе не называла) бальзаковского возраста, из тех, кто предпочитает в рабочее время носиться по магазинам, а при отсутствии такой возможности гонять в кабинете чаи с печеньями и обмениваться сплетнями и выкройками. Еще была бабушка Хорольская, которую не выперли на пенсию только потому, что листок по учету кадров по ошибке «омолодил» ее на целых десять лет. Уже одно это наглядно показывало, в какое серьезное заведение попала Елена.
С высшим заводским начальством в лице директора, секретаря парткома и начальника отдела кадров была проведена предварительная беседа, в ходе которой им разъяснили, как именно обком рекомендует использовать нового работника. Конфиденциальность некоторых деталей была подчеркнута особо.
Заводское руководство, естественно боявшееся обкома как огня, приложило все силы к надлежащему исполнению всех рекомендаций. Однако же, как водится, некоторая утечка информации все же произошла.
— Слыхали? — выпалила, врываясь в отдел, Галя, самая ушлая из бальзаковских баб. — Нам в отдел доченьку обкомовскую посылают, Чернову какую-то!
— Око государево! — сокрушенно вздохнул Кузин. — И так продыху нет от отчетов и всяких там комиссий-ревизий, а теперь еще прямо в отделе штатный контролер сидеть будет. Ох, и неспроста все это… Уж не к сокращению ли? Слухи о сокращении по отделу ходили давно, и все сотрудники их ужасно боялись. Все работали здесь по много лет, привыкли к насиженному месту, друг к другу, к спокойной и относительно вольготной жизни, даже мизерной зарплате и полному отсутствию перспектив другой жизни, в смысле жизни трудовой, никто из них не знал и не хотел.
Правда, было здесь одно исключение, человек с совершенно иным трудовым алгоритмом — Виктор Петрович Воронов, заместитель начальника отдела. Комбинат служил для него своего рода тихой гаванью, где он отсиживался между дальними плаваниями — длительными загранкомандировками. По какому-то непонятному закону специалисты, кроме, конечно, тех, для кого никакой закон не писан не могли непрерывно работать за пределами нашей Родины дольше определенного срока. Потом им предписывалось вернуться, какое-то время отработать на родном предприятии, и лишь затем, при отсутствии нареканий, можно было вновь выезжать в дальние края. В отдел Виктор Петрович, уставший от настоящей работы за границей, всякий раз возвращался с удовольствием, и удовольствие это ощущалось всеми сослуживцами. Поэтому у него здесь не было завистников, недоброжелателей, соперников. Кузин, поначалу боявшийся, что Воронов его подсидит, давно понял, что место начальника отдела тому не только не нужно, но и крайне нежелательно. Остальные же прекрасно понимали, что для работы «по вороновскому методу» рылом не вышли, и момент ущемленного самолюбия отсутствовал начисто. Тем более что из каждой поездки Виктор Петрович привозил сотрудницам какие-нибудь милые сувениры.
Короче, обстановка в отделе была самая идиллическая, и вот эту идиллию готово было взорвать появление нового лица — чуждого и опасного.
А Галя знай подливала масла в огонь:
— А еще говорят, у нее с головой не все в порядке!
— Это в каком смысле?
— Это в том смысле, что она в психиатрической лечится. По два месяца в год или вроде того. У нее и справка есть. Истеричка, наверное, припадочная. Все приуныли окончательно.
— М-да, только припадочной из обкома нам и не хватало, — грустно заметил Кузин. — Галя, ты у нас все знаешь — какого числа она выходит на работу?
— Третьего января. Сама приказ у Верочки видела.
— Значит, только мы встретим Новый год и выйдем работу, как говорится, свежие и полные трудового энтузиазма, а тут является эта стерва и все идет прахом!
Кузин достал настольный календарь на новый 1977 год обвел третью страничку жирной траурной рамкой.
— Ну что, девчата, прожили мы с вами прекрасную трудовую жизнь, полную, как говорится, общих радостей и забот. Так давайте, когда нас таки разгонят, будем хоть по выходным встречаться, в гости ходить, в общем, не забывать друг друга… А пока рекомендую всем, включая себя, заблаговременно подыскивать местечки.
И только Воронов, человек особый, общего настроения не разделял.
— Преждевременно, товарищи, паникуете. Нас много, мы прорвемся. Если надо, не то что на истеричку — на обком управу найдем. Не вчера родились.
Последние дни уходящего года были целиком посвящены внеочередному собранию трудового коллектива. На повестке дня стоял только один вопрос. Синий от предпраздничного запоя на нервной почве
