балконную дверь, она заметила, что упала фотография Надежды Александровны. Суеверный страх обуял все ее существо. В смятении она быстро перевернула портрет и отпрянула, держа рамочку на расстоянии вытянутой руки. Стекло на портрете треснуло, в отраженном свете колеблющейся люстры лицо Надежды ожило: едва уловимо колыхались пряди волос, будто тронутые ветром. Она смеялась. Откровенно смеялась. «Кто ты?» – с ужасом спросила Наталья и тут ее пронзила догадка: «Ну конечно! Надежда». Она умиротворенно погладила себя по животу, искоса поглядывая на Надежду Александровну. «Экая странная штука – призывать тебя в свидетели! Но ведь я все правильно поняла, мама?»
Следующий день выдался солнечным. Дети соскребали тающий снег с заборов, лепили снежки, выжимая из них столько воды, что она стекала ручьями, просачиваясь в рукава по самые локти. Во время снежных баталий над школой летали артиллерийские снаряды размером с орех и с той же пробивной силой.
Вжав голову в плечи, Наташа пробиралась в свой класс партизанскими тропами. Звонок уже отзвенел. Раскрасневшиеся девятиклашки ворвались с гиканьем победителей, с шумом разобрались по местам. Наталья Даниловна вывела на доске тему: «Вольнолюбивая лирика Михаила Юрьевича Лермонтова».
– «На севере диком стоит одиноко»! – завопил классный эрудит Сережка Чикменев.
Наталья вздрогнула. Медленно села на стул. Глаза ее были испуганными. Старшеклассники растерянно переглядывались.
– Можно, Наталья Даниловна? – заныл в дверях кто-то опоздавший.
Наташа безучастно кивнула и словно окаменела, вцепившись побелевшими пальцами в кромку стола. Сквозь плотно сжатые губы прорвался стон.
Всезнайка Чикменев сообразил первым. Он быстро прошел к учительскому столу, склонился к Наташе:
– «Скорую», да?
– Голубчик, Сережа! – Она схватила его за руку. – Быстрей в учительскую. Проводи меня.
Она умоляющее посмотрела на него. Подросток почувствовал настоящую взрослую ответственность. Он помог ей подняться.
– Ой, Наталья Даниловна! – наперебой верещали девчонки.
Сережка, поддерживая Наталью под локоть, призвал на помощь парней.
– Брысь! – угрожающе прорычал дебиловатый детина-переросток, заставляя всех расступиться.
Потуги начались в машине «Скорой помощи». Роды были молниеносными. Бригада приняла недоношенную девочку. Фельдшерица прикинула в уме сложившуюся ситуацию. Задержка плаценты. Опасно. Мамаша истекает кровью. Могут понадобиться хирурги. Ребенок – явно не жилец…
– Костя! – крикнула она шоферу «таблетки», – вези за парк, в септико-гинекологию.
Накрахмаленная сестричка приняла из рук в руки наскоро обернутую в байковое одеяло новорожденную. Удрученно заглянула внутрь. Жалкое существо еле попискивало.
– Хватит в куклы играть. Ставь капельницу. – Реаниматолог с ходу нашарил вену.
Медсестра заметалась, не зная, куда положить ребенка.
– На пол! – рявкнул реаниматолог.
В отделении «грязной» гинекологии дети не рождались живыми. Ну, а если это случалось, то выжить им не светило. Здесь не было аппаратуры «инкубаторов», не было и места, предназначенного для новорожденных. Уж если мамаши здесь не ждали детей, то и медперсоналу ласково встретить их не хватало физически ни времени, ни средств. Главное – сохранить жизнь роженице. Однако у прошлогодней выпускницы медучилища Лизы не хватило духа положить живое существо на голый пол. Она постелила в стороне наскоро вытащенную из материалки стерильную пеленку, положила малышку и со всех ног бросилась к свирепому реаниматологу на помощь.
Операция не заняла много времени. Каталка, шурша колесами по линолеуму, выруливала из оперблока. Состояние поступившей уже не вызывало беспокойства. Основные показатели были в норме. Однако этого получаса могло оказаться вполне достаточно для явившегося на свет дитяти, чтобы определиться: оставаться или уйти навсегда из неприглядного мира под ногами людей в масках и белых халатах.
– Не по-божески как… – проворчала санитарка тетя Шура, бросив взгляд на младенца.
Почти не сомневаясь, что малышка уже испустила дух, Лиза склонилась над бледным тельцем. Чувствительные подушечки пальцев уловили биение пульса на шейной артерии девочки.
– Жива… – не веря самой себе, протянула Лиза.
– Надолго ли? – сокрушенно вздохнула тетя Шура. – Пред лабалотории, налево по колидору, – тумба. На ей – весы. Туда и покласть надоть. Глянь! Лупастит глазенки!
– Теть Шур! Приволоки весы к материалке. Я пока обработаю ее.
Лиза споро принялась за пуповину. Ввела противостолбнячную сыворотку. Ополоснула девочку чуть теплой, подмарганцованной водичкой, спеленала и пошла в комнату, где в тихие минуты собирались почаевничать медсестры.
– Это ты когда успела? – пошутила проходившая мимо старшая медсестра Карима. – Вроде поступлений больше нет. Чайку с тортиком хлебнем?
– Откуда такая роскошь?
– Благодарность это, а не роскошь! Я по-своему, не по-немецки, дисциплину блюду. – Карима частенько подсмеивалась над немецким чистоплюйством Лизы, но в душе считала, что на ее бригаде держится вся смена.
Кулек с новорожденной вписался в ванночку детских весов. Вместе с одеяльцем он оказался вполне увесистым. «Килограмм восемьсот», – отметила Лиза, подсознательно обнадеживая себя цифрами выживания. Ей бы хотелось, чтобы малышка выстояла, но шансов у нее было мало, это медсестра понимала.
