Теперь он понимал, что, раз возникнув, новое чувство к лесу не оставит его… Никогда раньше он не был захвачен делом так целиком, без остатка. Его занятия той или иной проблемой были работой — интересной, любимой. Но делал он ее всегда как бы с холодной головой. Больше того, эту холодность он считал известным достоинством.
Выходит, он ошибался. Он почитал строгость науки, ее железную логичность. Наука была ему целым миром. Только теперь он понял, вернее — начинал понимать, что до сих пор нередко любил оружие само по себе, а не то, во имя чего оружие вынимают из ножен, во имя чего оно создано, — для борьбы.
«А может быть, — думал он, — может быть, это закономерно? Может быть, понимание потому и пришло, что теперь я владею оружием — методикой научного исследования, суммой необходимых знаний».
Талаев снял халат.
«Надо идти к ректору… Что ж, выговор за нарушение производственной дисциплины я заработал».
О НЕНАВИСТИ…
— Я к вам, Василий Петрович, — сказал Болдырев. — Поверьте, я совсем не хотел, чтобы у вас были неприятности.
Талаев столкнулся с ним неожиданно — на лестничной площадке — и, выслушав, махнул рукой.
— Э, Владимир Осипович, достаточно того, что вы отлично знали, чего хотели. По-моему, это немаловажная заслуга. А то, чего мы не хотим, по сути, оборотная сторона наших желаний. Вот гусениц мне бы еще сотенку… Идемте, я вам кое-что покажу.
Они прошли в лабораторию. Болдырев почти не узнал комнату: в углах и посредине, у столов, разместились в ведрах большие ветви кедра. В воздухе стоял плотный смолистый запах. Стекло столиков и никель приборов будто смущенно прятались в зарослях. Около окна на высокой подставке стояли десять больших стеклянных банок, прикрытых марлей.
В первой лежали начисто обглоданные ветки кедра. Все гусеницы были живы. Черные, величиной в палец руки взрослого человека, покрытые серебристыми волосками, они бойко ползали по дну в поисках пищи. Во второй хвоя тоже оказалась съеденной, но две гусеницы погибли. В третьей повторялось примерно то же самое.
А в четвертой — цел кедр. Дно банки усеяли трупы гусениц.
Болдырев взял в руки четвертую банку.
— Все до одной подохли!
— Значит, инфекционная болезнь, вызывающая мор среди шелкопряда, существует.
— Это успех!
— По-моему, Владимир Осипович, до эмоций еще далеко, — сказал Талаев, — но гусеницы, как видите, гибнут поголовно. От септицемии.
— Простите?
— От гнилокровия. Неизвестная, по-моему, неизвестная бактерия вызывает у гусениц шелкопряда как бы общее заражение крови. Я провел около ста опытов. И каждый раз гусеницы в банке погибали. Именно в этой банке, зараженные именно этим микробом.
— Так чего же вы хмуритесь? Найти микроб, убивающий сибирского шелкопряда! Это же открытие мирового значения!
— Рано так говорить. Нужен производственный опыт. В тайге. Но работа внеплановая, ученым советом не утверждена. Детище, так сказать, незаконнорожденное.
— А отпуск вы за этот год использовали?
— Нет.
— Приезжайте к нам, на опорный пункт. Примерно через месяц мы начнем травить шелкопряда с самолета. Там будут и наши и ленинградские ученые. Приезжайте! Уголок в избе мы вам выделим. Да проживем! А вы и опыт поставите.
— Надо подумать…
— Не надо думать — надо ехать! А я теперь побегу к летчикам — насчет машин договариваться. — И уже в дверях Болдырев крикнул: — Жду!
Талаев постоял, раздумывая, взял из термостата несколько чашечек Петри, в которых были посеяны бактерии, приготовил препарат для микроскопа.
«Что ж, давай знакомиться дальше, бациллюс дендролимус!» На серебристом поле в окуляре микроскопа проплыла короткая голубая палочка — одна, вторая, третья…
«Ты названа мною так потому, что расплавляешь ткани гусеницы. Дендролимус — шелкопрядорастворяющая. И мне сказочно повезло, что я нашел тебя сразу.
На вид ты, бациллюс дендролимус, — и в скобках: название пока условное, — куда безобиднее, чем оборотень, которого побеждаешь», — подумал Василий Петрович, припомнив, как первый раз он рассматривал под лупой живую гусеницу. Она предстала перед ним диковинным чудищем — огромные, навыкате сферические глаза, застывшие, остекленевшие, и массивные, словно из чугуна, жвала. Живая и в то же время какая-то мертвая, будто машина.
«А тут — темная палочка… Два года назад… Впрочем, зачем кривить душой, два месяца назад я был бы счастлив, что мною открыта новая, неизвестная науке бактерия. Ведь это примерно как обнаружить новую звезду на небе. По установившейся традиции к названию открытого микроба добавляется имя ученого-первооткрывателя. Палочка Коха, кокк Нейсера…
Но на кой черт мне это имя нужно, если окажется, что бациллюс дендролимус ни к чему не пригоден, разве только для микробиологического каталога. Мне нужен солдат, микроб-солдат, который будет драться с шелкопрядом.
«Пожар», — говорил Болдырев. Да, заражение тайги сибирским шелкопрядом считается в лесном хозяйстве стихийным бедствием. И надо попробовать силу бациллы там, где бушует эта стихия». — Талаев поднялся, подошел к банкам у окна.
— Что ж, наверное, Владимир Осипович прав, — проговорил он вслух. — Для борьбы с пожаром хороши все средства. А отпуск… Ладно, попытаюсь отдохнуть на «пожаре». Может быть, бациллюс дендролимус приобретет славу солдата раньше, чем права гражданства в академическом мире.
Вместе с Анной Михайловной они добрались до Слюдянки. С Байкала тянуло свежим ветерком. Рыбачьи лодки покачивались у берега.
Неподалеку от платформы остановилась полуторка. Из кабины вышел высокий поджарый человек. Василию Петровичу бросилось в глаза его нервное лицо с впалыми щеками, резкие морщины протянулись от крыльев носа к углам рта.
— Простите, — подошел Талаев к мужчине, — Это автомобиль из опорного пункта?
— Талаев? Садитесь. А багаж? — спросил мужчина, глядя на маленький чемоданчик в руках Василия Петровича. — С чем вы работать будете?
— Вот, — Талаев достал из кармана пиджака маленькую пробирку, залепленную воском. — Здесь мои бактерии-солдаты.
— Ну, ну… — как-то неопределенно пробормотал мужчина и снова пригласил садиться.
Они так и не познакомились. Полуторка пошла по проселку.
На фоне утренних розовобоких облаков тайга выглядела черной и хмурой. Тянуло грибным духом и сыростью.
На крутых подъемах и спусках, чередовавшихся один за другим, шофер неторопливо переключал скорости, и тогда, в мгновения тишины, слышался какой-то непонятный, вкрадчивый звук. Сначала он казался мелодичным, даже приятным, подобно шуму крупного дождя.
— Стой! — застучал по крыше кабины мужчина, встретивший Талаева, и махом выпрыгнул из кузова,
Василий Петрович услышал детский плач, приподнялся.
Машина остановилась у наспех сколоченной сторожки. Перед дощатой дверью стояли мальчишка лет семи и голенастая девчонка чуть постарше и дружно, в голос ревели:
— Дядь! Дядь! Дя-а-адь… Отда-а-ай туески!
Из сторожки вышел огромный бородатый лесник, сделал страшное лицо.
— Кому сказал — марш отседова! Марш!
Ребята отступили на шаг и принялись реветь еще громче. Бородач развел руками, словно приглашая приехавших в свидетели своего бессилия.
— Почему они прошли? Спал! — набросился на лесника поджарый спутник Талаева.
— Да не спал я, Вадим Лексеич! Ей-богу, не спал! Черт за ними уследит! Проскочили!
— Проскочили!.. Я тебе проскочу! — взволнованно кричал Вадим Алексеевич. Потом подошел к мальчишке, взял его за подбородок. — Открой рот! Ел ягоды?
— Да не отравились они, Вадим Лексеич, — вставил лесник.
— Ничего мы не ели! — сквозь слезы говорила девчонка. — По горсточке и собрали. Этот вот набросился. Туески, ягоды отобрал. Прибить обещал.
Вадим Алексеевич облегченно вздохнул.
— Не ели, значит, ягод?
— Не-е-е, — затряс головой с перепугу замолчавший мальчишка. — Мы тока пришли, а этот нас за шкирку…
Ребят заставили вымыть руки, а заодно и лица.
— А теперь, мелюзга, марш в машину, подвезу.
…Широкоскулое лицо Болдырева сияло. Потчуя Талаевых чаем, он выглядел именинником.
Яркий день ликовал на поляне за окнами. Но они были плотно прикрыты.
Однако и здесь, в помещении, Василию Петровичу не чудился, а слышался тот же неотвязный дождевой шум. А временами казалось, что это какая-то странная болезнь накинулась нежданно, и мучит и мучит непрерывным вкрадчивым шумом.
— Кто такой Вадим Алексеевич? — спросил Талаев у Болдырева, чтобы как-то отвлечься.
— Начальник экспедиции. Лозинский.
— Удивительно нервный человек. Он болен?
