это снилось, а истинная, подлинная действительность — вот этот грохот, дым, огонь.
Под вечер он был в стрелковом батальоне, а затем в расположенном рядом артиллерийском полку. К этому времени он сделал выводы из того, что видел. Ему казалось, что главной бедой первых часов войны было отсутствие связи. Если бы связь была безукоризненна, считал он, всё бы пошло иначе. Он решил при докладе привести в пример стрелковую дивизию, которую посетил днём: начальник штаба поддерживал связь с полками, и полки дрались хорошо, дивизия сохранила боеспособность, а полк, потерявший в самом начале связь со штабом, был смят и уничтожен. И он действительно потом привёл этот пример, но, конечно, полк не имел связи с дивизией оттого, что был смят, а вовсе не потому был смят, что не имел связи. Обобщения, возникшие из немногих отрывочных наблюдений, мало помогают пониманию сути огромных и сложных явлений.
Простая истина первых часов войны была в том, что с пользой для Советской России и с ущербом для врага выполняли свой долг те, кто имел силу, мужество, веру и спокойствие драться с сильнейшим врагом, нашёл эту силу в своей собственной душе, в своём чувстве долга, в опыте, знаниях, воле и разуме, в своей верности и любви к Родине, народу, свободе.
Через час Новиков побывал в тяжёлом гаубичном полку. Командир полка был в отпуске, командовал полком заместитель по строевой части молодой майор Самсонов. Длинное, худое лицо его было бледно.
— Какова обстановка? — спросил Новиков. Майор только махнул рукой:
— Сами видите.
— Какое вы приняли решение?
— Да, собственно, что ж, — сказал майор, — они стали наводить переправу, у реки скалилось много войск, я открыл огонь, веду огонь орудиями всего полка, и, словно оправдываясь в неразумном поступке, добавил: — Хорошо получается, я смотрел в стереотрубу, такие фонтаны, столько их наворотили — мы ведь вышли на первое место в округе по стрельбе.
— А дальнейшее, — строго спросил Новиков, — ведь вам поручены техника, люди?
— Что ж, буду стрелять, пока могу, — сказал майор.
— Снарядов много?
— Хватит, — сказал Самсонов и добавил: — Радист мой поймал: Финляндия, Румыния, Италия — все на нас, а я вот стреляю, не хочу отступать!
Новиков прошёл на огневые позиции ближней батареи. Орудия ревели, лица людей были суровы и напряжены, но возле орудий не было суеты. Полк всей страшной и стройной мощью своей обрушился на наведённую немцами переправу, крушил танки и мотопехоту, скопившиеся на подходе к реке.
Те же слова, что произнёс бледный длиннолицый майор, Новиков услышал и от красноармейца-заряжающего; повернув к нему потное загорелое лицо, красноармеец сказал с угрюмым спокойствием.
— Вот расстреляем все снаряды, а там видно будет, — словно это именно он, обдумав положение, решил не оттягиваться в тыл, выдвинуться вперёд и вести огонь по немцам до последнего снаряда.
Странно, но именно тут, в этом обречённом полку, Новиков единственный раз за весь день почувствовал себя спокойно. Началась битва: русский огонь встретил немцев.
Артиллеристы работали с молчаливым спокойствием.
— Вот и началось, товарищ подполковник, — сказал Новикову плечистый наводчик орудия, словно он и вчера ожидал того, что началось сегодня.
— Ну как с непривычки? — спросил Новиков. Наводчик усмехнулся:
— Разве к ней привыкнешь? Что в первый день, что через год. Самолёт у него отвратительный.
Новиков, покидая артиллеристов, невольно подумал, что никогда уже не увидит никого из них — полк был обречён.
А зимой на Северном Донце, под Протопоповкой, он встретил своего знакомого начальника армейского штаба артиллерии, и тот рассказал ему, что полк Самсонова с боями шёл до Березины и почти не понёс потерь. 22 июня на Буге Самсонов так и не дал немцам переправиться, уничтожил массу немецкой техники и живой силы. Самсонов погиб лишь на Днепре осенью.
Да, у войны была своя логика.
Многое пришлось ему видеть в этот день. И хоть немало горького и печального пережил он, этот самый тяжёлый день в истории народа наполнил сердце его гордостью и верой. И над всеми впечатлениями дня воцарилось одно спокойные и суровые глаза красноармейцев-артиллеристов, в них жил титанический дух народной силы и терпения. В ушах его остался рёв советской артиллерии, далёкий тяжёлый гул крепостных орудий брестских фортов — там, в огромных бетонных дотах люди вели свой рыцарский бой и тогда, когда лавина немецкого нашествия уже подкатывала к Днепру.
К вечеру, после долгого петляния по просёлочным дорогам, Новиков выехал на шоссе. И только тут он понял по-настоящему огромность происшедшего народного бедствия.
Он видел тысячи людей, идущих на восток. По дорогам шли грузовики, полные женщин, мужчин, детей, часто полуодетых, все они одинаково оглядывались и смотрели на небо. Мчались цистерны, крытые грузовики и легковые машины. А по полю, вдоль обочин, шли сотни людей, некоторые, обессилев, садились на землю, вновь вставали и шли дальше. Вскоре глаза Новикова перестали различать выражение молодых и старых лиц женщин и мужчин, толкавших колясочки и тележки, несущих узлы и чемоданы... В памяти оставались лишь отдельные необычайные картины. Седобородый старик, державший на руках ребёнка, сидел, опустив ноги в кювет, с кротким бессилием следил за движением машин. Длинной цепочкой вдоль обочины шли слепые, связанные друг с другом полотенцами, за своим поводырём, пожилой женщиной в круглых очках с растрепавшимися седыми волосами. Идущие парами мальчики и девочки в матросках, с красными галстуками, — видимо, летний пионерский лагерь.
Когда водитель остановил машину, чтобы залить бензин в бак. Новиков за несколько минут остановки услышал много рассказов: и о том, что Слуцк занят воздушным десантом, и о том, какую исступлённую и лживую речь произнёс на рассвете Гитлер, и нелепые слухи о том, что Москва разрушена воздушной бомбардировкой на рассвете 22 июня.
И всё же этот уход советских людей из пограничной полосы нельзя было назвать паническим. Паника — сестра безумия, а в жестокий день 22 июня 1941 года самым разумным для всех этих тысяч мирных советских людей было именно это: взять на руки детей и уходить на восток из прилегавших к границе мест, куда через считанные часы врывались немецкие танки.
Новиков заехал в штаб танковой части, в которой служил до осени 1940 года, — штаб стоял неподалёку от Кобрина.
— Неужели вы только что оттуда? — спрашивали его знакомые. — Могут ли вырваться на шоссе немцы?
В Кобрине его уже не поражали толпы людей с узлами, плачущие женщины, потерявшие в суматохе детей, измученные глаза старух. В Кобрине его поражали чистенькие домики под красной черепицей, гардины на окнах, газоны, цветники, и он понял, что начал смотреть на мир глазами войны...
Чем дальше уходила в тыл Машина, тем туманней становились его воспоминания о новых впечатлениях, события и лица сливались, и он не помнил, где ночевал в где едва не сгорел во время ночной бомбёжки, где он видел в часовне зарезанных диверсантами во время сна двух красноармейцев — в Кобрине или в Березе Картузской.
Но вот отчетливо запомнилась ему ночёвка в маленьком городишке, недалеко от Минска. Он приехал туда ночью. Городок был забит машинами. Новиков устал и, отпустив водителя, заснул в машине посреди шумной, гудящей площади. Он проснулся ночью и увидел, что машина его стоит одна среди широкой и совершенно пустынной площади, а вокруг бесшумно пылают дома, пылает весь онемевший, охваченный огнём городок.
За эти дни он так устал и так привык к оглушающему грохоту войны, что его не разбудила ночная бомбёжка. Он проснулся от тишины.
В те дни в мозгу его просто и прочно сложился один образ. Он видел сотни пожаров в красном, дымном огне горели многоэтажные здания белорусской столицы, горели школы и заводы, белым, лёгким огнём пылали деревенские избы под соломенной крышей, сараи и овины, в голубом и никем тумане горели сосновые леса, горела земля, покрытая сухой еловой иглой.
И все эти пожары слились в его мозгу в один пожар.
Родная страна представлялась ему огромным домом, и все было безмерно близко и дорого в этом доме: и деревенские комнатки, мазанные крейдой, и городские, с цветными абажурами, и тихие читальни, и светлые залы, и красные уголки в военных казармах...
Всё дорогое и близкое ему пылало Русская земля была в огне. Русское небо заволокло дымом. И казалось, никогда он не любил так нежно, так страстно, всей кровью своей, всеми силами души и сердца эту землю и леса, это небо, эти тысячи тысяч милых и родных ему человеческих лиц.
Утром Евгения Николаевна познакомила Новикова со своей матерью, сестрой и племянницей.
Степан Фёдорович уехал в шесть часов утра, а Софья Осиповна ещё до света ушла в госпиталь.
Знакомство состоялось просто, и Новикову очень понравились женщины, сидевшие за столом: и смуглая, седеющая Маруся, и её румяная дочь, сердито и весело смотревшая на него круглыми ясными глазами, я особенно Александра Владимировна — Женя была похожа на неё. Он глядел на белый широкий лоб Жени, на ее серьёзные, внимательные глаза, на розовые губы, на небрежно, по утреннему, уложенные косы и вдруг впервые в жизни понял по особенному, по-новому обычное, сотни раз произносимое слово «жена». И, как никогда, он почувствовал своё одиночество, понял, что ей одной он должен рассказать то, что пережил, о чём думал в этот тяжёлый год, и что искал он её, и думал о ней, и вспоминал её в трудные минуты потому, что хотел этой, разбивающей одиночество близости. У него всё время было одновременно приятное и неловкое чувство, словно он посватался, — и ему устроили смотрины, пристально приглядываются к человеку, собиравшемуся войти в семью.
— Семью война не могла разрушить и расшатать, — сказал он Александре Владимировне. Та вздохнула:
— Расшатать, может быть, и не смогла, а убить семью, и не одну, война может.
На стене комнаты висели картины, и Мария Николаевна, заметив, что Новиков поглядывает на них, скачала:
— Вон эта, возле зеркала, с розовой землёй, рассвет в сгоревшей деревне творчество Евгении Николаевны. Вам нравится?
Он смутился:
— Тут трудно разобраться не специалисту.
— Ночью, говорят, вы судили смелей, — сказала Евгения Николаевна.
Новиков понял, что Серёжа уже доложил кому надо о зелёном старике.
А Маруся сказала:
— Чтобы любоваться Репиным и Суриковым, не надо быть специалистом. Лучше бы рисовала плакаты для цехов, красных уголков, госпиталей; я ей всё время твержу об этом.
— А мне нравятся Женины картины, — сказала Александра Владимировна, — хотя я, старуха, вероятно, меньше вашего во всём этом понимаю.
Новиков попросил разрешения вернуться вечером, но не приехал ни вечером, ни на следующий день.
