успеха.
Генерал ссылался на мнение старых мастеров, а Чепченко — на свой личный опыт, «смежник» — на решение директивных органов. Одни были осторожны, другие дерзки, смелы и говорили:
— Мне безразлично, что принято за границей, моё конструкторское бюро своим путём пошло и выше забралось по всем показателям.
Третьи казались основательными до медлительности, четвертые резки и быстры. Уралец всё задирал Андрея Трофимовича и, видимо, не искал его одобрения. «Смежник» после каждого слова оглядывался и говорил:
— Как полагает Андрей Трофимович? Когда он сказал, что добился успеха и перевыполнил программу, тонкогубый Сверчков проговорил:
— У меня был твой парторг, рассказывал, я знаю, рабочие у тебя зимой мёрзли в шалашах да в бараках. Ты не перегибай, ты-то, я вижу, ты то румяный, — и Сверчков ткнул своим длинным костяным пальцем в сторону «смежника».
Но «смежник» сказал: ему
— Я знаю, ты у себя построил молочную детскую кухню с белыми кафельными стенами и с мраморными столами, а в феврале чуть тебе голову не оторвали — не дал фронту металла.
— Неверно, — крикнул Сверчков, — в феврале мне голову отрывали, я ещё только стены клал в кухне, а в июне я получил благодарность ГОК0. Тогда кухня действовала.
Но больше всего занимал Штрума Андрей Трофимович
— Пожалуйста, рискуй, вместе будем отвечать! — несколько раз повторил он. — А ты попробуй, не бойся, чего бояться, — сказал: он одному директору, — ты с директивой считайся, но жизнь ведь тоже директива, директива сегодня одна, а завтра она устареет, вот от тебя и ждут сигнала, ты ведь сталь варишь — вот тебе главная директива! — Он вдруг оглянулся на Штрума и, усмехнувшись, спросил: — Как, товарищ Штрум, по-вашему, верно я говорю!
— Верно говорите, — сказал: Штрум Андрей Трофимович посмотрел на часы, сокрушённо покачал головой и обратился к Постоеву:
— Леонид Сергеевич, сформулируйте техническую сторону. Послушав Постоева, Штрум с восхищением подумал: «Ах, какой молодец, какой молодец», и ему показался законным и понятным уверенный, хозяйский жизненный стиль Постоева.
Он говорил легко, просто и в то же время обдуманно, видно было, что ему не стоило труда несколькими словами выразить сложную идею, резко и ясно подчеркнуть пользу богатой технической перспективы и бесплодность меры, приносящей шумный, но пустой, однодневный эффект. Потом заговорил Андрей Трофимович.
— Чего же тут сомневаться в реальности квартального плана, — сказал он, помните, в ноябре прошлого года, в самые, можно сказать, тяжёлые дни, когда немец подошёл к Москве, когда вся промышленность западных районов перестала давать продукцию, находилась на колёсах либо, сгруженная, лежала под снегом, многим из нас казалось, что все силы и средства можно вкладывать лишь в то, что завтра, через неделю может дать качественный прокат. А ГОКО предложил именно в эту пору строить новые мощности чёрной металлургии. А вот сегодня, когда введены в строй на Урале, в Сибири, в Казахстане десятки тысяч новых станков, когда производство качественного проката поднялось втрое, чем бы мы загрузили все эти блуминги, станки, прокатные станы, молоты, не будь у нас новых домен и новых мартенов? Вот как надо руководить! Сегодня думать о завтрашнем дне своего завода — это недостаточно. Надо думать о том, что будет через год — И, видимо, нарочно, чтобы собравшиеся здесь могли поверх забот сегодняшнего дня увидеть всю огромность сделанного ими, Андрей Трофимович сказал: — Да вы вспомните, вспомните октябрь, ноябрь, декабрь прошлого года! Ведь был период — выпускали меньше трёх процентов довоенного цветного проката, около пята процентов шарикоподшипников. А сегодня?
Он встал, поднял руку. Лицо его потемнело от прилившей крови, и весь он стал вдруг похож на оратора массовика, выступающего на большом рабочем митинге, а не на председателя технического совещания.
— Вы только подумайте, что мы подняли из-под сибирских, уральских, поволжских снегов! Да ведь это дивизии станков, прессов, молотов, печей! Ведь это армии поднялись! Армии металлорежущих станков, мартены, электропечи, прокат на блуминге броневого листа, новые домны встали — это же линкоры нашей металлургии! Один Урал пустил четыреста новых заводов! Знаете, как говорят: из-под снега цветы вышли, ожили, пробились. Понимаете, какое дело?
Штрум напряжённо слушал Андрея Трофимовича.
Все прочитанное им в журналах, книгах, стихах, все кадры хроникальных фильмов о великом строительстве соединялись в живом воспоминании, словно виденное и пережитое лично им.
Он рисовал себе картину — задымленные цехи, белые от жара, похожие на пламя вольтовой дуги, разверстые печи, серый, застывший броневой металл и рабочие в облаках дыма, среди бьющих молотов, среди треска и свиста длинных электрических искр. Ему казалось, в эти минуты он ощущал огромность металлической мощи, слившейся с огромностью советского пространства. Эта металлическая мощь осязалась в словах людей, говоривших о миллионах тонн стали и чугуна, о тысячах и десятках тысяч тонн качественного проката, о миллиардах киловатт-часов.
Но, видимо, Андрей Трофимович, хотя и говорил так поэтически о выбившихся из-под снега цветах, не был лёгким, склонным к мечтаниям человеком. Когда один из главных инженеров попросил его обосновать директиву, полученную заводом, он властно оборвал его и угрюмым голосом сказал:
— Обоснования уже были даны, теперь я приказываю! — И при этом приложил ладонь к столу, словно поставил большую государственную печать.
Когда заседание окончилось и все стали прощаться с Постоевым, худой инженер в очках подошёл к Штруму и спросил:
— Вы ничего не слышали о Николае Григорьевиче Крымове?
— О Крымове? — удивлённо спросил: Штрум и, сразу поняв, почему длинное, худое лицо инженера показалось ему знакомым, быстро спросил: — Вы родственник?
— Я Семён, младший брат его.
Они пожали друг другу руки.
— Я часто вспоминаю Николая Григорьевича, я его люблю, — сказал: Штрум и с горячностью добавил: — Ох, уж эта Женя самая, я на неё очень зол.
— А она здорова?
— Здорова, конечно, здорова, — сердито ответил Штрум, точно это было неприятно ему.
Они вместе вышли в коридор и некоторое время прохаживались, вспоминая Крымова и довоенную жизнь.
— А ведь мне о вас Женя говорила, — сказал: Штрум, — вы на Урале быстро выдвинулись, стали заместителем главного инженера.
Семён Крымов ответил:
— Теперь я главный инженер.
Штрум стал расспрашивать его, возможно ли на уральском заводе наладить опытную плавку и выпустить некоторое количество стали, нужной ему для специальной аппаратуры,
Крымов задумался и ответил:
— Сложно, очень сложно, но надо поразмыслить, — и, лукаво улыбнувшись, добавил: — Ведь не только наука помогает производству, бывает наоборот, производство помогает науке
Штрум пригласил Крымова к себе, но тот замотал головой:
— Что вы, где там, жена просила заехать к родным в Фили, у них телефона нет, и то, видно, не успею. Через час в наркомат, в половине двенадцатого назначен приём в ГОКО, а на рассвете снова вылетаю в Свердловск. Но телефон ваш на всякий случай запишу.
Они простились.
— Приезжайте на Урал, обязательно приезжайте, — сказал: Крымов.
Он во многом походил на старшего брата — длинные руки, шаркающая походка, сутулость, только ростом был меньше.
Штрум снова зашёл к Постоеву. Постоева очень утомило заседание, но он был доволен.
— Интересный народ, — сказал: он. — Вам повезло всех вместе увидеть, главные тузы, их вызвали в ГОКО.
Он сидел за столом, с салфеткой на коленях; официант убрал окурки и, раскрыв окна, накрывал на стол.
— Обедать будете? — спросил: Постоев. — Не отощали на домашних харчах?
— Спасибо, я обедал, — сказал: Штрум.
— Упрашивать не стану, не такое нынче время, — сказал: Постоев.
Официант усмехнулся и вышел из комнаты. Постоев стал рассказывать:
— По всему судя, многие москвичи как будто не отдают себе отчёта в серьёзности положения. В Казани, хотя она и на тысячу километров восточнее, настроение более нервное Но там, где я вчера был, — он показал рукой в сторону потолка, — наверху, там охватывают ситуацию во всех связях, широкий общий взгляд на карту главных событий. И должен вам сказать, чувствуется по всему большое напряжение. Я прямо спросил: — «Как положение на Дону, тяжёлое?», а мне ответили: «Что Дон, возможен прорыв к Сталинграду и к Волге». — Он посмотрел на Штрума и раздельно произнёс: — Вы понимаете, Виктор Павлович, это уж не обывательские разговоры... — Потом он вдруг сказал: — Хороший народ наши инженеры, а? Замечательный народ!
— Да, — сказал: Штрум — А меня вчера спрашивали — какой способ реэвакуации я считаю более целесообразным — постепенное перетаскивание или единовременный переезд? Без точных сроков, но вот вопрос этот задавался, как вы это свяжете с тем, что сейчас говорили?
Они помолчали.
— По-видимому, разгадка в том, — проговорил Постоев, — что вы сегодня от инженеров моих слышали. Помните, что Сталин сказал: в ноябре прошлого года: современная война есть война моторов. Вот наверху и подсчитали, кто их больше сегодня производит — мы или немцы Ведь силища у нас есть! Знаете, на одного токаря в дореволюционной промышленности — наших шесть, на одного инструментальщика — у нас двенадцать, у царя — один механик, а у нас — в девять раз больше. И так всюду!
— Леонид Сергеевич, — сказал: Штрум, — я никогда никому не завидовал. Никогда! А вот сегодня, слушая вас всех, я, кажется, всё бы отдал, чтобы работать там, где рабочие делают танковую сталь, где строят моторы.
Постоев полушутя ответил ему:
— Но-но-но, я вас знаю, вы одержимый, вас оторвёшь на месяц от электронной и квантовой премудрости, вы и захиреете, как дерево без солнца.
Штрум жил в Москве в хлопотах и напряжённых делах. Но, несмотря на занятость, он почти каждый вечер встречался с Ниной. Они гуляли по Калужской улице, заходили в Нескучный сад, однажды смотрели кинофильм «Леди Гамильтон». Во время этих прогулок большей частью говорила она, а он шёл рядом и
