совершенно неприступная оборона.
— Ну, если вы так уверены, Степан Фёдорович, — сказала Софья Осиповна, то не надо вам заниматься перевозкой и упаковкой вещей
— Вы уже забыли, видно! — вскрикнул Серёжа тонким голосом. — Вспомните, как в прошлом году все говорили' «Вот дойдёт до старой границы и там остановится».
— Внимание! Воздушная тревога, — закричала Вера, — внимание, внимание! — и указала в сторону кухонной двери. Женя, сопровождаемая Тамарой Дмитриевной, раскрасневшейся и потому похорошевшей, внесла бледноголубое блюдо. Тамара Дмитриевна торопливо поправляла на ходу белое полотенце, прикрывавшее пирог.
— Краешек сгорел, — объявила Женя, — я прозевала всё-таки.
— Сгоревший краешек я съем, не беспокойся, — сказала Вера.
— А я вам говорю, что через Дон он не перейдёт, на Дону ему крышка! проговорил Степан Фёдорович и встал, взмахнув длинным ножом: ему всегда за столом поручались такие ответственные операции, как делёж арбуза или разрезание пирога. Боясь раскрошить пирог и не оправдать доверия, Степан Фёдорович прибавил: — Вообще-то говоря, пирог должен остыть, а потом уж его режут.
— А вы как думаете? — спросил Серёжа, уставившись на Мостовского. Но Мостовской молчал.
— На Дон идёт, Украину всю прошёл, пол-России прошёл, — угрюмо сказал Андреев.
— Что ж вы считаете? — опросил Мостовской.
— Считать не полагается, — сказал Андреев, — что вижу, то и говорю, а считают другие люди, может быть, поумней меня.
— А почему вы уверены, что на Дону ему крышка? — снова с волнением спросил Серёжа. — Где же этот рубеж? Вот и Березина была, и Днепр, а вот Дон, вот Волга, где же рубеж? Иртыш, Аму-Дарья? Где же эта река?
Александра Владимировна внимательно глядела на внука: его обычная молчаливость и застенчивость исчезли. Александра Владимировна объяснила это тем, что Серёжа был взбудоражен присутствием лейтенантов.
Александра Владимировна была права, но тут имелось ещё одно, более простое обстоятельство, ей не известное: перед обедом Серёжа хлебнул из фляжки Ковалёва. Голова у него затуманилась, и он сам себе стал казаться необычайно умным, строгим, справедливым, но он не был уверен, ясно ли видят его многочисленные достоинства Мостовской и лейтенанты. Вера наклонилась к нему и спросила:
— Серёжка, ты пьяный?
— Ничего подобного, — сердито ответил он.
— Видите ли, милый мой, — оказал Мостовской, повернувшись к Серёже, и за столом стало тихо, так как всем хотелось услышать, что он скажет. — Вы, конечно, помните, как перед войной, говоря о нашей силе, Сталин привёл миф об Антее: с каждым шагом по земле Антей становится сильней. К этому следует сегодня добавить рассказ об анти-Антее, о фальшивом, противоположном Антею, мнимом богатыре. Когда этот фальшивый богатырь начинает шагать по земле, которую он завоёвывает, то каждый шаг не прибавляет ему силы, как Антею, а убавляет её. Не он питается силами земли, а враждебная ему земля забирает его силы, и он кончает тем, что падает, его валят. В этом различие между истинным богатырём истории Антеем и мнимым, фальшивым лжебогатырём, возникающим, как плесень. А советская сила — огромная сила. И есть у нас партия, чья воля собирает, организует спокойно, разумно и уверенно всю мощь народа.
Сережа, наморщив лоб, смотрел на Мостовского блестящими тёмными глазами, и тот, рассмеявшись, погладил его по голове.
Мария Николаевна поднялась, взяла со стола бокал с вином и сказала.
— Товарищи, выпьем за победу! За нашу Красную Армию!
Все потянулись чокаться с Толей и Ковалёвым, наперебой желать им успехов и здоровья.
Затем началась церемония разрезания пирога. Этот пышный, румяный пирог мирных времён всех умилил и обрадовал, но одновременно вызвал грусть и воспоминания о прошедшем, всегда кажущемся людям таким хорошим.
Степан Федорович сказал жене:
— Помнишь, Маруся, наше студенческое житьё? Вера кричит не своим голосом, тут же пелёнки висят, а мы с тобой гостей принимаем да ещё пирогом угощаем?
— Помню, конечно, помню, — сказала она улыбаясь Александра Владимировна, растягивая задумчиво слова, сказала:
— Да, пироги я пекла в Сибири, когда мужа выслали за участие в студенческих волнениях. Напеку пирогов с брусникой, из нельмы, придут товарищи. Ах, боже мой, как далеко это время!
— Хороши пироги с фазанами, я их ела в долине Иссык-Куля, — сказала Софья Осиповна.
— Джахши, джахши, в один голос сказали Серёжа и Вера.
— Давайте условимся сегодня не говорить о войне, — проговорила Женя, только о пирогах.
В это время маленькая Люба подошла к Тамаре Дмитриевне и, указывая на Софью Осиповну, сказала восторженно:
— Мама, тётя мне дала во какой ком сахару! — И, разжав пальчики, с торжеством показала кусок пиленого сахару, увлажнённый теплом её одновременно беленького и грязного кулачка — Видишь, видишь, — сказала она громким шёпотом, — не надо уходить домой, может быть, ещё дадут что- нибудь.
Люба оглянулась на лица, обращённые к ней, потом увидела растерянные глаза матери, спрятала голову у неё в коленях и заплакала, Софья Осиповна погладила девочку по голове и шумно вздохнула.
Вновь заговорили о том, что терзало всех: об отступлении, о том, что, может быть, придётся ехать на Урал либо в Сибирь.
— А если со стороны Сибири японцы пойдут, что тогда? — спросила Женя.
Степан Фёдорович заговорил о «бывших» людях, которые не собираются уезжать, ждут немцев.
— А вот я слышал о парне, — сказал Серёжа, — которого когда-то не хотели принимать по социальному происхождению в лётную школу, а он всё же добился, окончит школу и вот, рассказывают, погиб, как Гастелло!
— Погляди на детей, — проговорила Александра Владимировна, обращаясь к Софье Осиповне. — Толя, комсомолец, стал взрослый человек, наш защитник, а ведь до войны приезжал к нам совершенно ребёнок. И голос другой, и манеры, и глаза какие то...
— Ты обрати внимание, как его приятель всё на нашу Женю поглядывает, тихим басом сказала Софья Осиповна.
— А позапрошлым летом, когда Людмила с Толей гостили у нас, Толя гулять пошёл, а в это время дождь... Людмила схватила плащ, калоши и кинулась к Волге его искать: «мальчик простудится, расположен к ангине»...
А на другом конце стола начался спор.
— Ничего не драп, — сердито говорил Ковалёв Серёже. — Мы бои вели от самой Касторной.
— Так почему же так стремительно отступали?
— Вот ты повоевал бы, так не спрашивал. Я за всех отвечать не могу, а наш полк дрался! Да как дрался!
— А некоторые раненые у нас в госпитале, — сказала Вера, — считают, что всё опять, как в сорок первом.
— Вот на переправах, там тяжело, — сказал Ковалёв, — бомбит день а ночь. Моего друга убило, а меня подранило. Ночью навесит ракеты и бомбит, как зверь.
— Он и нам тут даст, — сказала Вера, — боюсь бомбёжки!
— Это как раз не страшно, — вмешалась в разговор Мария Николаевна, — мы пока в глубоком тылу, у нас кольцо зенитной обороны, говорят, не слабее московской. Если прорвутся, то единичные только!
— Ну, это вы бросьте, знаем мы эти единичные, — снисходительно усмехнулся лейтенант. — Верно, Толька? У него тактика — удар с воздуха, подготовочка, и сразу удар танками.
Этот юноша был здесь самым опытным, уверенным и больше других знал о войне. Говорил он усмехаясь, снисходя к наивности своих собеседников.
Вере Ковалёв напоминал тех лейтенантов, что лежали в госпитале. Они с разгорячёнными лицами яростно спорили между собой о том, что было понятно лишь им одним, насмешливо усмехаясь, поглядывали на сестёр. Этот Ковалёв был, однако, похож и на тех довоенных ребят, что, приходя в гости, играли с ней в подкидного и в домино, участвовали в школьных кружках и брали у неё на два вечера «Как закалялась сталь».
— Пожалуй, пори затемнять окна, — оказала Маруся и, прижав кулаки к вискам, точно превозмогая боль, пробормотала: — Война, война...
— Теперь бы самое время ещё стопочку выпить, — сказал Степан Фёдорович.
— После сладкого, Степан?» — спросила Маруся. Лейтенант снял с пояса фляжку.
— Хотел на дорогу оставить, но ради таких людей... Ну, Анатолий, будь здоров. Я решил не ночевать, сейчас пойду.
Ковалёв разлил желтоватую водку Анатолию, Степану Федоровичу, себе и потряс пустой флягой перед Сережей, в ней постучала пробка.
— Вся.
В полутёмной передней Ковалев втолковывал Жене:
— Рассуждать можно так и этак. А вот я через пять дней снова буду на передовой. Понятно?
Он смотрел на неё пристальными, одновременно злыми и ласковыми глазами. Да, она понимала — он просил её любви и сочувствия. И сердце сжалось у неё, так ясно видела она простую и суровую судьбу этого юноши.
Степан Фёдорович обнял за плечи лейтенанта, словно со брался уйти вместе с ним. Он выпил лишнего, и Мария Николаевна смотрела на него с таким упреком, точно эта лишняя стопка водки имеет не меньше значения, чем все трагические события войны.
Стоя в дверях, Ковалёв с внезапным бешенством сказал:
— Рассуждение происходит, почему отступаем? Хорошо рассуждать! Все вы родину защищаете, а наше дело маленькое, мы воюем. А тут — как бывает? Ляжешь отдохнуть в обороне, а он за ночь сорок километров прошёл строго на восток. Что тогда скажешь, а? Я видел бюрократов, в тыл драпают, только ветер свистит. Посмотрел бы я на этих, что пальцами тычат, если б в окружение попали. Тот, кто на передовой, у того душа живёт!
Лицо Ковалёва побледнело, он хлопнул дверью и на лестнице выругался.
Вера сказала:
— Вот, думала сегодня от госпиталя отдохнуть... Мостовской, когда Женя вернулась из передней в столовую, спросил у неё:
— Вы от Крымова ничего не получаете?
