отношении для всего Человечества, а Омельченко консультировал напрямую сразу несколько министерств и служб, и его заключение было решающим. Всего этого Генка знать не знал и не подозревал, что ребенок с такой, как у него, болезнью для больницы буквально подарок. Впрочем, когда он рассказал Петру Юрьевичу о шахтах, то увидел врача на самом деле разозленным. Омельченко фыркал, как балхашская нерпа, потирал щеки и шею, бормотал что-то о «бисовых дитях» и еще совсем уж некрасивое, но более понятное.
Правда, случилось это намного позже. А первая встреча для Генки закончилась тщательным и даже болезненным осмотром – после того, как он, окончательно оробевший, пришлепал из ванной. Он боялся, что и все лечение будет таким же – попробуйте свести локти за спиной или вытерпеть, когда здоровенная лапища давит на живот так, что он, кажется, вот-вот прилипнет изнутри к спине!
Но опасения оказались напрасными. Более того, какого-то явственного лечения (как его понимал Генка) почти не было. Правда, в семь утра, как штык, его поднимал с постели сам Петр Юрьевич, выволакивал на балкон и заставлял делать гимнастику – почти такую же, как показала мама Дениса там – дома. Сам он при этом лупил кулачищами висевшую там же боксерскую «грушу» и, совершенно не сбиваясь с дыхания, рассказывал бесконечные интересные истории из своей прошлой жизни, проведенной в самых отдаленных уголках Земли и Солнечной системы. Истории были смешные, и Генке казалось, что вся жизнь врача была таким вот веселым калейдоскопом приключений, где даже стрельба выглядела нестрашной…
В восемь начинался завтрак. Потом – это время Генка не любил больше всего – его на час запихивали голышом в какой-то похожий на трубу аппарат. Лежать там было удобно, но пошевелиться не давали плотные мягкие фиксаторы, что-то гудело и щелкало, и нельзя было спать, при малейшей попытке голос Омельченко гудел прямо в ухо: «Хлопчэ, вжэ ж нэмае ниякой ночи, видкрый ясни очи!» – с такой силой, что гул отдавался в виски.
После этого, как правило, Генку вертели, крутили и донимали вопросами другие врачи, среди которых были явные иностранцы – не из Русской Империи, в смысле. Это было повеселей, но не очень-то приятно чувствовать себя манекеном или экспонатом… Потом – несмотря на лето – мальчишка до часа дня отправлялся в небольшой класс, где с ним занимались по нескольким предметам. Это Генке нравилось – раньше в школу он не ходил и думал: если в Империи все учителя такие и все так учат, то понятно, почему имперцы такие умные… В два был обед. А после обеда… в первый день Генка опять ожидал процедур или чего-то вроде, но на робкий вопрос, заданный попавшемуся в коридоре Петру Юрьевичу: «А что мне делать?» – Омельченко рыкнул: «А що душа забажае – гуляй, хлопче, до самой ночи!» Генка похлопал глазами – он думал, что это шутка. Но оказалось, что Омельченко не шутил. Генка в самом деле был свободен до восьми часов – до ужина. Совершенно свободен, если исключить то, что Омельченко в первый же день конфисковал у него всю обувку и заявил, что летом тут в его возрасте обутыми ходят только «кутюрье якыйсь, мий молодший так говорыть». «Кутюрье» Денис называл – Генка помнил – бестолковых и самовлюбленных людей, а мысль о том, чтобы ходить босиком, ничуть его не смущала.
Правда, в первые несколько дней Генка никуда не ходил – он обнаружил библиотеку и просто задохнулся от восторга, войдя туда. Когда Омельченко отыскал его там и выволок на улицу, мальчишка даже обиделся.
Но долго обижаться не получилось…
…Нельзя сказать, что Генка получил какое-то откровение от окружающего мира. И горы, и море не были ему в новинку, хотя здешнее море было теплей, а горы не такие лесистые, как на его родине. Но его потрясла сама мысль о свободе, которую он получил. Можно было идти куда угодно и что угодно делать, а в кармане были деньги.
«Сочи» как таковые оказались тремя десятками поселков и деревенек, разбросанных по горам и низинам – да еще двумя десятками больниц, пионерских лагерей и домов отдыха на самом побережье. (Говорят, тут когда-то был большой город с таким же названием, но море слизнуло его еще во время ядерной войны.) Люди, жившие в округе, показались Генке куда удивительней, чем море, скалы или еще что-то. Он это понял в первый же день, когда, оттопав километров десять по разным дорогам и тропинкам, выбрался к какому-то кафе и присел отдохнуть на ограждение, поглядывая по сторонам – не шуганут? Вместо этого молодой мужик, что-то мастеривший за стойкой, окликнул мальчишку: «Что принести?» – «Я… нет, ничего, я просто так посижу… немного…» – отозвался Генка, готовясь сползти с ограждения и улепетнуть. Мужик засмеялся, махнул рукой – и через пару минут принес стакан виноградного сока, синего, а на просвет – багрового – и тарелку с жареной рыбой, которая называлась «камбала» (Генка уже знал о ней, видел в книге в библиотеке). «Денег нет – не беда», – заметил мужик. Генка покраснел – деньги у него были – и, поев, перед уходом подошел расплатиться. Мужик, назвавшийся как-то неразборчиво «Аперыч», посмотрел удивленно, потом снова посмеялся, деньги взял, но нагрузил мальчишку кульком, в котором было килограмма два винограда, а в другую руку сунул полуторалитровую бутылку с тем же соком. И за это деньги брать уже отказался.
А самое главное – такой мужик тут был не один. Создавалось впечатление, что людям доставляет удовольствие делать друг другу приятное. Наверное, они этого и не замечали, потому что привыкли – а Генка остро подмечал каждую мелочь. Казалось невероятным и странным, что такие добрые, веселые и открытые люди могут быть жесткими и непреклонными – а ведь Генка был свидетелем: это и правда так!
Писем домой Генка написал всего три, да и те короткие. А по тому адресу, который дал Денис, он идти стеснялся. Какой-то незнакомый Санька Краморов… он, может, и не помнит Дениса? А тут припрется непонятно кто…
Кстати, пионеров в окрестностях было полно. Генка часто их встречал за каким-то делами – иногда совсем непонятными, а иногда – вполне обычными, вроде купания или игры в футбол. Но подходить робел. Хотя иной раз ужасно хотелось надеть привезенную с собой форму… но потом возникала мысль: да какой из него пионер? Так… не пойми кто. Как будто самозванцем пролезаешь в компанию героев.
Правда, местные мальчишки никакими особенными не выглядели. Были они – ровесники – повыше и покрепче Генки, с неуловимой грацией и «запасцем» в движениях, да еще открытые очень. Им ничего не стоило позвать незнакомого пацана в игру или попросить, сунув деньги, сбегать «за мороженкой, а то мы, видишь, вот эту штуку отпустить не можем – а? Пожалуйста! И себе купи…». Может, эта открытость как раз и отталкивала Генку, заставляя чувствовать себя самозванцем. А так – пацаны как пацаны. Загорелые до черноты, почти все босиком и мало кто в шортах или рубашке от формы, чаще галстук был повязан просто на голую шею, да еще и рядом с амулетом в виде старой гильзы или дырявого камешка.
Генка им завидовал. Жизнь в рабочем поселке с ее неизбежными мерзостями, которые были совсем рядом, научила тихого и любившего читать Генку мгновенно выпускать колючки, ругаться и вообще многим вещам, которые раньше казались неотъемлемой ее – жизни – частью. Эта убежденность здорово пошатнулась после знакомства с Денисом. А сейчас казалась стыдной… и мешала подойти к ребятам.
Он казался себе малозначительным и нелепым рядом с ними…
…Было около пяти вечера (Генка определил это по солнцу), когда мальчишка – остатками какой-то тропы, обдирая ладони о колючие ветки жестких кустов, срываясь и отплевываясь пылью, – взобрался на небольшое плато, которое наметил еще вчера, но времени не оставалось посмотреть, что там? А там, несомненно, было что-то очень интересное – недаром же осыпалась тропа и вообще так трудно туда залезть? Возможно, эта логика и показалась бы странной взрослому, но Генка не был взрослым.
Наверху было много солнца, и Генка понял удивленно, что небо чистое – совершенно, как ни крути головой. Солнечный свет лился сверху беспощадным, давящим, но в то же время приятным потоком. Дул ровный горячий ветер, и в сторону покрытого белыми барашками моря кивали шишковатые сухие метелки желто-серых сорняков. Мир был огромным, гулким от ветра, жарким от солнца, и пустым до такой степени, что хотелось вскинуть руки – и полететь. И верилось, что это возможно – просто раскинув
