одно слово — толпа. И эпидемии возможны на этом дивном континенте — в рассказе „Синий каскад Теллури“ чума свирепствует не хуже, чем в романе Камю, причем тоже воспринимается отчасти как символ (у Камю, знаем, фашизм — а здесь…?) Войны тоже не исключены: не будь Астарота, затеявшего битву при местных Фермопилах, захватчики, чего доброго, разрушили бы Зурбаган.
Случай с героем „Огня и воды“ доказывает, что опасно попасть в немилость у диктатора области — выходит, там диктатура?! И погубить себя, как Давенант, не поладив с влиятельным негодяем, и стать жертвой беззаконного ареста, как Друд или Тави, — все это возможно. Потому что там… увы, коррупция. В высших, как говорится, эшелонах. Плохо также, что народ некультурен. Интеллигентная публика, и та с постыдной легкостью поддается инстинктам стада. Министры, жандармы, армия есть, а с правосудием беда: государство, по всему видать, не правовое. Прекрасны только непонятые одиночки, искатели Несбывшегося. Но их пути тернисты, рискованны, зачастую жестоки…
Трудно попасть из Петрограда в Зурбаган. Для этого нужны невероятный случай, отменная решимость, замысловатый магический ритуал — все то, о чем Грин рассказывает в „Фанданго“ с упоительной педантичностью волшебника-профессионала. Но самое горькое чудо произошло без соизволения Бам-Грана и помощи светящегося конуса, полученного Кауром из рук цыган. Уродства реальности проникли в царство свободных фантазмов. Какой там перевод с несуществующего? Нашенское это. До боли родное. Фрези Грант, с грацией феи бегущая по волнам в кружевном платье и бальных туфельках, — и та, как приглядишься, смахивает на неистовую российскую диссидентку.
„В ее черных глазах стояла неподвижная точка, — с тайным испугом замечает Гарвей, глядя в лицо своей таинственной собеседнице. — Глаза, если присмотреться к ним, вносили впечатление грозного и томительного упорства, необъяснимую сжатость, молчание, — большее, чем молчание сжатых губ“. „Не задумывайтесь о мраке“, — загадочно роняет Фрези, уловившая в словах Гарвея смятение и жалость. Когда читаешь роман впервые, особенно в юности, стремительность сюжета и нервная карнавальная праздничность „Бегущей“ захватывают так, что нетрудно подчиниться этому запрету. Но стоит задуматься, и бездна, над которой скользит упорнейшая из беглянок, вздуется, как во дни потопа, и накроет волшебный материк. Адская пасть поглотит рай, ибо за поэтичной легендой о Фрези прячется картина ада. От нее веет древним ужасом: казнью Данаид, осужденных наполнять бездонную бочку, Танталовым голодом среди лакомых яств, тяжестью Сизифова камня. Абсолютная свобода оказывается двойником абсолютной неволи, погоня за мечтой — бесконечной дорогой никуда.
…Вот и нарушены запреты. Сказано то, о чем „говорить нельзя“. Вроде бы все получается, как положено: и чудеса, и „разоблачения“, словно в благопристойном сеансе цирковой магии по Булгакову. Если еще малость поднажать, глядишь, удастся добыть из гриновской прозы прописную мораль. Что- нибудь насчет спасительной умеренности, здравого смысла, скромного труда и почитания всего, что испокон веку… Но Фрези Грант ускользает, „тихо и лукаво смеясь:
— О нет, нет! Никто никогда не мог удержать меня насильно…“ В волосах у нее сверкают жемчужные гребни, бег похож на танец, золотые туфельки легки и сухи, и стая акул зря торопится вслед, рассекая волны острыми плавниками, — не догнать.
Ничего не поделаешь: это поэзия. Она многое знает о нас и о дорогах, которые мы вольно или нехотя выбираем, но нет смысла выспрашивать ее, припирая к стене. И все равно неизвестно, кто лучше понимает ее намеки: усталый седеющий толкователь или девочка, со смехом и волнением стоящая перед загадочной картиной: „О, дорога! Куда?!“
Примечания
1
Все эпиграфы в этой книге взяты из прозы Александра Грина. Собр. соч. в 6 томах, М., „Правда“, 1965.
