Ирина Васюченко
ЖИЗНЬ И ТВОРЧЕСТВО АЛЕСАНДРА ГРИНА
ВМЕСТО ПРЕДИСЛОВИЯ[1]
Вас это интересует, но посмотрю я, не скорчите ли вы кислую усмешку в конце. Потому что у нас разные характеры, и каждый представляет вещи по- своему.
Говорят, литературному критику положено быть неукоснительно объективным. Если вы, читатель… Да, хотя вы школьник, а мне за сорок, я буду обращаться к вам так.
Писатель Грин, «в миру» Александр Степанович Гриневский, фамильярности терпеть не мог, и нам, говоря о нем, подобает сохранять манеру, которая бы ему не претила.
Итак, читатель, если вы тоже придерживаетесь мнения, что критик обязан строго блюсти беспристрастность, считаю долгом предупредить: я не собираюсь этого делать. Александр Грин — любимый писатель моего отрочества, когда я была в вашем возрасте, он был для меня так важен, что я, имея привычку часто и с жаром разглагольствовать о литературе, о Грине предпочитала помалкивать.
Многие полагают, что он автор по преимуществу приключенческий, сочинитель жутких и увлекательных историй о похождениях моряков, золотоискателей, беглых каторжников и т. п. Другие находят его главную прелесть в том, что он тонкий лирик, жизнерадостный, светлый талант, оригинально и трогательно пишущий о любви и природе, «Рыцарь Мечты», как часто называют его.
Во всех этих суждениях есть свой резон, теперь я готова это признать, хотя сама думаю иначе. Но в юности расхожие мнения подобного рода меня ужасно бесили. А вот опровергать их я не решалась. Было странное чувство, будто, толкуя о Грине, я рискую выболтать самые сокровенные и опасные тайны своей души. Ни за что бы не поверила, что придет время, когда я напишу о нем книгу. Да еще для школьников! Будучи подростком, я считала его исключительно взрослым писателем, но главное, автором, понять которого по-настоящему дано только мне.
И вот я делаю эту, на мой тогдашний взгляд кощунственную, попытку. Вам же, юный любитель критической объективности, открою профессиональный секрет: таковой вообще не бывает. Не существует в природе. Литература — дело субъективное, искусство слова говорит не со всеми, а с каждым. В этом смысле я в свои четырнадцать, присвоив известного писателя одной себе, была не так уж неправа. Чтение художественного произведения — это ведь разговор наедине, он по сути интимен, его смысл создается двоими — автором и читателем.
Газета сообщает всем одинаковую информацию: там «славно потрудились», здесь кого-то убили или подписали о чем-то соглашение. Книга скажет вам одно, вашему соседу другое, мне третье. Если то, что она говорит, вам безразлично, вы не станете ее дочитывать. Если оно безразлично мне, я не возьмусь о такой книге писать. Это значит, что она либо создана не для меня, либо просто плоха, пуста. Но стоит ей задеть хотя бы одну живую струнку, и прощай беспристрастность.
Нет, разумеется, можно запретить себе вслух восхищаться и возмущаться, изъять из текста восклицательные знаки, до предела ужесточить логику, сохранить невозмутимо рассудительный тон от начала до конца — все это дело не столь уж хитрое, когда умеешь владеть формой. Но сути изменить невозможно: критик пристрастен. Как всякий, кто не глух к художественному слову. Читательская субъективность неотменима, даже если это нам не по вкусу. А в отношении к Грину особенно важно осознать, принять душой эту закономерность. Иначе ничего не выйдет. Вы спросите, почему? Погодите.
БЫЛИ И НЕБЫЛИЦЫ ОБ АЛЕКСАНДРЕ ГРИНЕ
— Это он, — сказал Консейль.
— Человек из тумана, — ввернул Гарт.
— В тумане, — поправил Вебер.
— В поисках таинственного угла.
— Или четвертого измерения.
Вы читали Грина? Хорошо, если да. Если нет, поправимо. Хуже всего, если не читали, но верите, что знакомы с ним по кино- и телеэкранизациям. Из-за них (хотя были и другие причины) писатель, загадочный для современников, чью судьбу и личность окружали небезобидные вымыслы, а творчество вызывало крайне разноречивые суждения, посмертно приобрел репутацию, благостную до слащавости.
Создатели многочисленных фильмов «по мотивам» сделали невозможное. Истолковали «Колонию Ланфиер» как обличение любителей наживы. «Бегущую по волнам» утопили в беспредметной водянистой меланхолии. Из волшебной струящейся материи «Алых парусов» скроили простенькое руководство для незамужних: дескать, жди терпеливо, мечтай невинно, и жених обязательно придет.
Ну да, это старые фильмы. Однако ж отпразднованное в 1990 году 110-летие писателя ознаменовалось новыми «шедеврами». Телеэкран явил миру еще одну Ассоль, по части умильного жеманства не уступающую героине давнего фильма, и достойного своей избранницы Грэя, недалекого молодцеватого парня. Оба добросовестно изображали восторг мечты, но было заметно, что паруса парусами, а без «Волги» с пупсом, как у людей, им все-таки не по себе.
Впрочем, и это милость, если вспомнить, как расправились с романом «Дорога никуда» авторы телеспектакля «Человек из страны Грин», превратившие имя юбиляра в географическое название, а одну из наиболее сложных его вещей — в байку про честного бедняка, который жил бы да поживал, не будь на свете каналий-богачей. Участие нескольких хороших актеров не спасло дела, а Петренко-Стомадор, создавший крупный, мрачновато причудливый, вправду гриновский характер, просто выломился из общего замысла, сломав его хлипкую картонную конструкцию. Что до «Золотой цепи» и «Ста верст по реке», тут только и можно пошутить в духе восточных сказок: каждое из этих телезрелищ хуже другого.
Предвижу возражение в духе рассказчика «Повестей Белкина»: мол, кто не проклинал авторов экранизаций, кто с ними не бранивался? На их произвол могли бы посетовать и Пушкин, и Толстой, и… Действительно, Грин терпит бедствие в такой хорошей компании, что не стоило бы останавливаться на этом, если бы в данном случае к оглуплению и обсахариванию писателя не приложили руку собратья по литературному цеху. Это они сформировали имидж наивного мечтателя Грина, мало смыслившего в суровой действительности, зато романтично воспевшего светлое будущее и беззаветный подвиг, оптимистическую любовь и нерушимый моральный кодекс.
Назвать это недопониманием значило бы умножить пустословие, которого и так довольно вокруг имени писателя. Имидж не упрощен, он лжив. Сказала бы — до смешного, не окажись он столь живучим. Массовое сознание падко на примитивные ярлыки и весьма неохотно отказывается от них. У тех, кто пытался объяснять Грина по-иному, до недавних пор были связаны руки. Попробуйте что-нибудь доказать, если все мало-мальски веские аргументы находятся в сфере запретного!
Писательская судьба Грина, прижизненная и посмертная, вообще полна парадоксов. Вот один из них: когда репутации многих талантливых писателей гибли от бесчестной хулы, его оболгали хваля. Причем сделали это не тупые продажные перья, по мановению начальственного перста готовые к любой расправе, а мастера, любившие литературу и знавшие в ней толк.
Они понимали, что делают. И К. Паустовский, родоначальник подобной трактовки гриновского творчества, и позднейшие, не во всем с ним согласные исследователи, чьи работы (некоторые) заслуживают внимания и поныне, Там можно встретить замечательно мелкие наблюдения. Только, читая статьи и книги советской поры, надо помнить, что цензура обрекала их создателей на множество натяжек и недомолвок.
Впервые узнав из книги Паустовского о существовании писателя Александра Грина, я отыскала в библиотеке несколько его сборников, проглотила и, помню, надолго осерчала на вообще-то уважаемого мною Константина Георгиевича. Чего ради он выдумал пошлую напраслину, которую теперь перепевают все пишущие о Грине?
Только спустя годы, занявшись литературой профессионалъно, я сообразила, насколько была неправа. И попросту неблагодарна. Ведь Паустовский нашел способ убедить партийных церберов нашей словесности, будто проза Грина, до последней запятой чуждая идеологии тоталитарного режима, безобидна для него и даже полезна. Если б не эта выдумка, еще нескольким поколениям пришлось бы жить без Грина. И мне бы расти без его книг, которым я обязана столь многим, что не представляю, как бы все обернулось… Но об этом после.
Итак, ложь о Грине была дипломатичной и, может статься, отважной ложью во спасение. Ведь его книги изымали из библиотек еще при жизни автора, в конце двадцатых — начале тридцатых годов. Новая волна гонений пришлась на послевоенное десятилетие, на сей раз Грин был объявлен вне закона как космополит. Некий сверхбдительный критик даже разглядел на мачтах гриновских кораблей вражеский звездно-полосатый флаг… Ясно, что литературоведческие штудии тех, кто доказывал нужность Грина в деле воспитания молодого строителя коммунизма, уберегли его книги от еще более длительного запрета. За это надобно сказать им спасибо. Но и не забыть, что Грин все-таки совсем другой.
Биографы советской поры много распространялись о том, как скверно жилось ему в царской России. Здесь они не лукавили; все так и было. Однако взволнованный рассказ о злоключениях даровитого, но бедного юного провинциала, страдавшего от грубости и убожества жизни при царизме, побуждал легковерного читателя предполагать, что в государстве рабочих и крестьян Грин обрел лучшую долю. А вот это уже не было правдой. Писатель умер в 32-м; началось с туберкулеза, «остро вспыхнувшего на почве недоедания», потом прибавился новый диагноз — рак… В конечном счете, Грин умер от голода. Он при туберкулезе смертелен, а семья писателя последние годы жила в кромешной нужде. Советские издательства злорадно демонстрировали свое пренебрежение автору, не пожелавшему славить победное шествие идей Ленина-Сталина. Горечь нищеты усугублялась унижениями. Можно сказать, как кто-то сказал о
