знаешь, Новий, тогда я тебе скажу. Ты — юридический невежда, который имеет право быть председателем римского суда не больше, чем самая грязная проститутка, которая гоняется за клиентами возле храма Венеры Эруцины! Неужели ты не понимаешь, что это неслыханно для младшего магистрата — судить своего старшего коллегу? То, что ты по своей глупости говорил этому куску дерьма Веттию, заслуживает привлечения к суду самого тебя! Ты, обыкновенный эдил, пытаешься судить в твоем суде меня, городского претора? Смелые слова, Новий, но их невозможно претворить в жизнь. Если у тебя есть причина верить, что магистрат старше тебя по должности вовлечен в криминал, ты должен прервать слушание и передать все дело в суд равных тому старшему магистрату. И поскольку я — городской претор, ты должен идти к консулу, у которого фасции на этот месяц.
Жадная до новостей толпа ловила каждое слово, а Новий Нигер стоял с пепельным лицом. Его надежды на будущее консульство таяли на глазах.
— Ты передашь дело в суд равных твоему старшему коллеге, Новий. Ты не смеешь продолжать слушать это дело в твоем суде! Ты не смеешь принимать свидетельства против твоего старшего коллеги, да еще с улыбкой от уха до уха! Ты выставляешь меня перед этими людьми, словно у тебя есть право на это! Ты не имеешь такого права! Слышишь? Ты не имеешь права! Какой прецедент ты создаешь? Этого ли старшие коллеги должны ожидать от своих младших коллег в будущем?
Новий Нигер протянул руку, как бы умоляя. Он облизнул губы и попытался заговорить.
— Молчи, негодяй! — крикнул Цезарь. — Луций Новий Нигер! Дабы напомнить тебе и всем другим младшим магистратам, где их место в римской схеме общественных обязанностей, я, Гай Юлий Цезарь, городской претор, приговариваю тебя к восьми дням тюрьмы. Этого срока должно быть достаточно, чтобы ты сообразил, где твое место, и подумал о том, как убедить Сенат Рима позволить тебе продолжить быть судьей в этом специальном суде. Ты ни на секунду не покинешь своей камеры. Тебе не разрешат приносить еду, видеться с семьей. Тебе не позволят ни читать, ни писать. И так как я знаю, что ни одна камера в тюрьме не имеет двери, тем более такой двери, которая запирается, ты добровольно будешь делать то, что тебе говорят. И в те часы, когда тебя не будут охранять ликторы, тебя будет сторожить половина Рима. — Внезапно Цезарь кивнул судебным ликторам: — Отведите вашего господина в тюрьму и посадите его в самую неудобную камеру, какую найдете. И следите за ним, пока я не пришлю ликторов вам на смену. Хлеб и вода, больше ничего. С наступлением темноты — никакого света.
Затем, не оглядываясь, Цезарь направился к трибуналу городского претора, где на платформе, стоя между двумя ликторами, ждал Луций Веттий. Цезарь и четыре оставшихся с ним ликтора поднялись по ступеням. С ними увязались все члены суда Новия Нигера, от присяжных до писцов. О, как интересно! Что сделает Цезарь с Луцием Веттием? Поместит его в соседнюю камеру, рядом с Новием Нигером?
— Ликтор, — обратился Цезарь к Фабию, — развяжи твои прутья.
Потом повернулся к Веттию, все еще державшему в руке письмо.
— Луций Веттий, ты вступил в заговор против меня. Чей ты клиент?
Пораженная толпа все больше волновалась. Она не знала, за кем следить. То ли за тем, как Цезарь расправляется с Веттием, толи за Фабием, который, присев на корточки, развязывал пучок березовых прутьев, связанных ритуальным перекрестием красными кожаными ремнями. Тридцать тонких, гибких прутьев по числу курий были собраны в аккуратный, ровно подрезанный пучок в форме цилиндра.
Глаза Веттия расширились. Казалось, он не мог оторвать их от Фабия и прутьев.
— Чей ты клиент, Веттий? — резко повторил Цезарь.
Трясясь от страха, Веттий ответил:
— Гая Кальпурния Пизона.
— Благодарю. Это все, что мне нужно было знать.
Цезарь повернулся к толпе, собравшейся внизу. В передних рядах стояли сенаторы и всадники.
— Римляне, — громко обратился к ним Цезарь, — этот человек, находящийся у моего трибунала, принес фальшивое свидетельство против меня. Он доставил это фальшивое свидетельство судье, который не имел права принимать это свидетельство. Веттий — tribunus aerarius. Он знает закон. Он знает, что не должен был этого делать. Но он очень хотел положить два таланта на свой счет в банке. Плюс еще то, что обещал заплатить ему его патрон Гай Пизон. Я не вижу здесь Гая Пизона, чтобы он мог ответить мне. Но такое поведение характерно для Гая Пизона. Будь он здесь, он присоединился бы к Луцию Новию в тюрьме Лаутумии. Я как городской претор имею право применить coercito к римскому гражданину Луцию Веттию. И я воспользуюсь этим правом. Его нельзя пороть плетью, но прутом — можно. Ликтор, ты готов?
— Да, praetor urbanus, — ответил Фабий, которому за всю его долгую карьеру одного из десяти префектов коллегии ликторов никогда еще не приходилось развязывать фасции.
— Выбери прут.
Как бы тщательно ни следили за прутьями, прожорливые маленькие грызуны ухитрялись обгладывать их. Поэтому фасции — а они были одними из самых почитаемых предметов в Риме — с большими церемониями сжигали и заменяли новыми пучками. Таким образом, Фабию не пришлось выбирать самый крепкий из прутьев. Он просто взял первый попавшийся под его дрожащую руку и медленно поднялся.
— Держите его, — обратился Цезарь к двум ликторам, указывая на Веттия, — и снимите с него тогу.
— Где пороть? Сколько ударов? — с волнением прошептал Фабий.
Цезарь сделал вид, что не слышит.
— Поскольку этот человек — римский гражданин, я не унижу его, сняв с него тунику или задрав ее. Ликтор, шесть ударов по левой икре и шесть ударов по правой. — И тихо добавил, передразнивая шепот Фабия: — Бей со всей силой, иначе наступит твоя очередь, Фабий!
Он вырвал письмо из ослабевших рук Веттия, быстро пробежал его глазами, потом прошел к краю трибунала и протянул письмо Силану, который в этот день заменял Мурену (и очень жалел, что тоже не сослался на безумную головную боль).
— Старший консул, отдаю тебе это свидетельство, чтобы ты прочитал его. Почерк не мой. — Цезарь держался надменно. — И стиль не мой. Значительно ниже! Он напоминает мне слог Гая Пизона, который никогда не мог связать двух слов.
Порка проходила под вскрикивания и подпрыгивания Веттия. Старшему ликтору Фабию очень нравился Цезарь — еще с тех дней, когда он служил ему как курульному эдилу, а потом как судье в суде по делам об убийствах. Старший ликтор думал, что знает Цезаря. Но сегодня он узнал его лучше. Поэтому удары наносил на совесть.
Пока продолжалась порка, Цезарь сошел с трибунала и прошел в задние ряды толпы, где в оцепенении стояли простые люди. Он коснулся правого плеча каждого, кто был одет в поношенные или домотканые тоги — а таковых Цезарь насчитал человек двадцать, — и сказал им, чтобы они прошли к трибуналу и ждали его внизу.
Порка закончилась. Веттий стоял, пританцовывая и посапывая от боли. Синяки покрывали не только его икры, но и его самолюбие. Очень многие из свидетелей порки знали Веттия и исступленно поощряли Фабия.
— Слыхал я, что Луций Веттий любит хорошую мебель! — сказал Цезарь. — Порка прутом быстро забывается, не оставляя следов. Но Луций Веттий должен запомнить сегодняшний день надолго! Поэтому я приказал конфисковать часть его имущества. Те двадцать квиритов, чьего плеча я коснулся, пройдут с Луцием Веттием до его дома и выберут себе по одному предмету мебели. Больше ничего не трогать — ни рабов, ни посуды, ни позолоты, ни скульптур. Ликторы, проводите этого человека до его дома и проследите, чтобы мои указания были выполнены.
И хромающий и стонущий Веттий ушел под конвоем, в сопровождении двадцати довольных счастливчиков, тихо посмеивающихся и делящих между собой трофеи: кому нужна была кровать, кому ложе, кресло, кому рабочий стол.
Когда Цезарь сошел со своего трибунала, один из двадцати вернулся.
— А матрасы с кроватей можно брать? — крикнул он.
— Кровать без матраса бесполезна, никто не знает этого лучше, чем я, квирит! — засмеялся Цезарь. — Кровати брать вместе с матрасами, ложи вместе с валиками, но никаких покрывал. Понятно?
Цезарь пошел домой, чтобы заняться собой. День был полон событиями, время прошло незаметно, а у него назначено свидание с Сервилией.
Ненасытная Сервилия выматывала все силы. Она лизала, она целовала, она сосала, как безумная. Она была откровенна до предела и пыталась добиться от него того же. Она совершенно опустошала его, но требовала еще и еще.
Лежа пластом на спине, уже засыпая, Цезарь думал, что это — лучший и единственный способ снять огромное напряжение, которое провоцировали такие дни, как сегодняшний.
Но Сервилия не желала, чтобы Цезарь спал. Недовольная отсутствием у него лобковых волос, за которые можно было бы потянуть, она больно ущипнула кожу у него в паху.
— Это тебя разбудит!
— Ты дикарка, Сервилия.
— Я хочу поговорить.
— А я хочу спать.
— Потом, потом!
Вздохнув, он повернулся на бок и перекинул через нее ногу.
— Давай, говори.
— Я думаю, ты их победил, — сказала она, помолчала и добавила: — Во всяком случае, на некоторое время.
— Правильно, на некоторое время. Они никогда не успокоятся.
— Они успокоились бы, если бы ты дал место и для их dignitas.
— А почему я должен это делать? Они даже не знают значения этого слова. Если они хотят сохранить свое dignitas, им лучше оставить в покое мое. — Он хмыкнул с горькой насмешкой: — Одно тянет за собой другое, и чем старше я становлюсь, тем быстрее вынужден крутиться. У меня портится характер.
— Я вижу. Ты можешь исправить это?
— Не уверен, что хочу. Моя мать всегда твердила, что мой характер и отсутствие терпения — два моих худших недостатка. Она была беспощадным и очень строгим критиком. Уезжая на Восток, я думал, что избавился от обоих недостатков. Но тогда я еще не знал ни Бибула, ни Катона, хотя потом я часто встречал Бибула. Одного его я еще мог выносить, но в союзе с Катоном он в тысячу раз невыносимее.
