Избавившись от необходимости очищать образ Монфора-человека от липкой клеветы, я столкнулась с темой еще более серьезной: Монфор-политик. Чего он добивался, когда воевал с Раймоном Тулузским?
Оставим в стороне общепризнанное мнение о том, что Монфор задался странноватой целью «испепелить утонченную цивилизацию Аквитании». Посмотрим на вещи реально.
Он получил в лен огромные богатые земли, которые делали его ровней королям. Как правильно заметил Бонапарт, штыками можно завоевать что угодно, но ведь на штыках не усидишь.
Монфор и не собирался сидеть на штыках. Напрасно г. Осокин обвиняет его в геноциде: «Монфор знал, что ересь погибнет лишь тогда, когда крестоносцы водворятся в Лангедоке как землевладельцы. Для этого нужно было уничтожить представителей прежних династий».
Все куда менее однозначно. Монфор вовсе не стремился «уничтожать». Он не столько жег замки, сколько замирял их. Он хотел породниться с Лангедоком. Свою сестру Гибургу он выдал замуж за Гюи де Леви, знатного провансальского сеньора. Имя Леви упоминается в «Жизнеописаниях трубадуров» с оттенком «предатель». Там не сообщается, что Леви был женат на сестре Симона.
Своего второго сына, Гюи, впоследствии убитого под Тулузой (Паладилье) или под Кастельнодари (Осокин), Симон почти насильно женил на племяннице своего лютого врага, графа Фуа, — Петронилле де Коминж. Из этой строчки в генеалогической таблице пророс целый сюжет в романе.
Симон вел переговоры о браке одной из своих дочерей с Адемаром де Пуатье (Осокин) или с сыном Адемара (Паладилье; последнее кажется вернее), когда Тулуза восстала.
Знаменитая Великая Осада Тулузы, которой до сих пор ужасно гордятся в этом городе.
«Восстание, вольнодумцы, свобода…» Берусь утверждать, что Тулуза крепко промахнулась, когда отказалась от Симона и убила его. Избранник Тулузы Раймон VII не смог защитить ее.
Между тем имея над собой крепкий род Монфора с его незапятнанной репутацией, Тулуза сохранила бы свою независимость еще лет на сто. Именно этого и добивался Симон. И он бы этого добился. Ибо став графом Тулузским, он начал бы мыслить именно как граф Тулузский, а не как Симон- крестоносец.
Однако Монфор совершил ряд ошибок, скорее, психологического характера и сделался предметом ненависти завоеванного города. Монфор и Тулуза принадлежали к разным культурам.
В частности, в Симоне поражает его почти детская, варварская склонность верить на слово. Он отпускает Рожьера де Коминжа и его брата, молодого Фуа, из Монгренье под честное слово. Те, конечно, тут же нарушили клятву. Симон — идеалист. Этим пользовался король Франции, это погубило его в Тулузе. Почти уверена, что когда он был убит, Филипп-Август сказал что-то вроде: «Давно пора».
В романе я старалась не удаляться от фактов на расстояние больше полета стрелы. Факты извлекались по преимуществу из книг Паладилье «Симон де Монфор и трагедия катаров» и Осокина «Первая инквизиция и завоевание Лангедока французами»; кроме того — Роже Камбулив «Раймон Шестой, незнакомец», «Жизнеописания трубадуров» и другие, менее значительные источники. Я чрезвычайно признательна Виктору Михайловичу Беньковскому, который перевел для меня сочинение Паладилье, за помощь и моральную поддержку.
Я сохранила несколько легенд, в частности, историю о «простеце Симоне» (Осокин) и историю о гибели мужа Петрониллы от руки ее брата (или отца). По романтическому преданию, которое с удовольствием пересказывают французские авторы, поразив Гюи де Монфора стрелой из арбалета, Коминж — «южанин до мозга костей» — вскричал: «Ну вот, родственничек, я вас и достал. Ничего, я подарю вам за это графство». Я передала это более вероятным: «Вот тебе Бигорра!»
Диалоги в легендах вообще, как правило, достоверностью не грешат. Слабо верится, например, что вышеупомянутые окровавленные вестники, которые один за другим появлялись с поля боя и пытались выудить Монфора из часовни, изъяснялись столь витиевато и долго: «Монсеньор, вы совершенно опоздали и сегодня вам предстоит претерпеть великое поражение из-за вашей набожности» и т. д.
С другой стороны, предвижу упреки в излишней грубости речей. Дело в том, что реальный солдат той эпохи и той культуры выругался бы словами «кровь Господня» или «срань святая». Для нашего слуха это звучит нелепо и ругательством в прямом смысле слова не является. Так, историко- этнографическая экзотика. В данном случае я предпочитаю русский эквивалент: достоверность настроения.
Что касается катаров, их образов и вероучения, то здесь я ничего не изобретала и не придумывала. Конечно, мною читаны книги, вроде «Священной загадки», где утверждается, будто катары хранили у себя Святой Грааль и знали о Христе куда больше, чем принято говорить.
Тайнами и романтикой окутана история падения последнего оплота катаров в Лангедоке — легендарной крепости Монсегюр. Той самой, которой попрекали графа Фуа. (Кстати, небезосновательно). «Священная загадка» и иные труды утверждают, будто именно оттуда было вынесено загадочное сокровище катаров, «не материальное, но мистическое». Считается, что это и был святой Грааль.
У екатеринбургского поэта Евгения Сусорова есть великолепный цикл «Священная загадка»:
Предполагается также, что Монсегюр — это Мунсальваш, описанный Вольфрамом фон Эшенбахом в «Парцифале».
Как мне представляется, катары превосходно умели хранить свои тайны — каковы бы эти тайны ни были. Слухи и домыслы о них базируются преимущественно на измышлениях причудливой инквизиторской мысли. Устраивали оргии? Лобызали черного кота? Приносили в жертву детей? Хранили святой Грааль? Ввергли в ересь тамплиеров?
На все эти вопросы у меня один ответ: не знаю. А если не знаю, то и говорить не стану.
Их учение я не искажала и никак не комментировала. Я его не разделяю. Основные идеи взяты частично из книги «Родник златоструйный» (памятники болгарской литературы IX–XVIII вв.), частично у Осокина, частью из французских источников.
Сперва — о не названных и не описанных, как соратниках Монфора, так и соратниках Раймона Тулузского. Нетрудно догадаться, что среди них имелось множество весьма живописных и достойных внимания личностей.
Проследить за всеми не представлялось возможности. Иначе пришлось бы соорудить роман-эпопею.
Некоторым из героев пришлось придумать прозвища. В реальной жизни они их не носили, либо же носили другие.
Придумывать графам и баронам прозвища я была вынуждена тем обстоятельством, что в противном случае одних только Раймонов на малом пространстве моего небольшого романа набиралось бы семь человек. Например, Коминжей звали Рожьер и Бернарт, графов Фуа — Рожьер-Бернарт и Раймон-Рожьер.
Предположение о том, что граф Фуа был рыж и веснушчат взято из одной трубадурской сирвенты («Жизнеописания…») Влюбленный трубадур, которому дама предпочла графа Фуа, сетует:
Довольно любопытным показался образ епископа Фалькона (Фалька, Фулькета и т. д.) В описаниях Осокина это — инфернальный злодей. Он творит зло ради любви ко злу. Например, заманивает в ловушку тулузцев, чтобы Монфор их истребил.
Полагаю, что Осокин базировал свои предположения касательно Фалькона исключительно на «Песни крестового похода». Об объективности этого памятника не может быть и речи. В своих оценках он не более объективен, чем любая другая агитка.
В «Жизни святого Доминика», написанной французским доминиканцем Лакордером (в России издана в 1915 году; написана тридцатью годами раньше) присутствует такой персонаж, как тулузский епископ. Читая, я не сразу узнала в нем Фалькона: это совершенно другой человек. Умный, сострадательный, щедрый.
Я столкнулась с другим крайним полюсом. Доминиканец всячески превозносит Фалькона, поскольку тот был близок и даже дружен со святым Домиником. «Жизнеописания…» представляют Фалькона человеком находчивым, религиозным еще с трубадурских времен и, в принципе, добрым. Спрашивается — как он мог сотворить то зло, которое ему приписывает «Песнь…» (а следом за нею и Осокин)?
Была сделана попытка реконструировать — что же произошло в Тулузе на самом деле. Боюсь, однако, что до истины мы никогда не докопаемся. По той простой причине, что истина была похоронена через полчаса после того, как события свершились. И, наконец, оставался самый главный персонаж, для меня
