несчастных земляков ваших. В час неурожая щедрой рукою давали помощь бедным крестьянам, вдовам и сиротам; народ, гонимый жестокой судьбою и несправедливостью, вы поддерживали мудрым советом, воскрешали надежду в сердцах, напоминая о всемогуществе и милосердии Божьем. Никто не ушёл без утешения из вашего дома, и обогретый нищий, покидая ваш порог, с успокоением в сердце благословлял небеса. Не искали вы награды на этом свете за добродетель свою, не искали пустой славы, за которой бесталанные люди гонятся, как дети за игрушкой: вознаграждение ваше, слава ваша — пред лицом Господа.[200]
Гости в доме Завaльни
Накануне Нового года мой дядя со слепым Францишеком и двумя соседями вспоминали минувшие времена, говорили об урожаях и о бедствиях, что испытал этот край, когда посеянный хлеб пропал в поле и скотина перемёрла от заразы; обсуждали, как улучшить пашни и сенокосы, как завести хорошее стадо, о выгоде, которую может получить от этого рачительный хозяин, и как прививать садовые деревья. До полудня и после обеда, только и говорили, что об этом. Наконец, дядя сказал гостям:
— На другой день после Рождества я гостил у пана Мороговского, много там было господ, которых я видел впервые, да только разговоры их меня не увлекли. Бог знает, о чём они там болтали, переходя с одного предмета на другой, говорили о собаках и лошадях, об удачах и неудачах в карточной игре, ругали и хвалили своих приятелей, перешли, наконец, к Библии. Тут уж и впрямь показали, что они за птицы — болтали о том, в чём ничего не разумеют, да может, даже и не читали. Пан Мороговский не выдержал и попросил их, чтоб не подавали дурного примера молодёжи и женщинам. Куда приятней мне посвятить сегодняшний день беседе с добрыми соседями; разговор наш не оскорбит Бога.
— Это всё мудрствования нынешней молодёжи, — подтвердил пан Сивоха.[201] — Ещё ляжет мороз на молодую крапиву. Опомнятся, как коснётся их во гневе десница Господняя.
— Я заметил, — сказал дядя, — что Янкo во время того разговора сидел молча и смотрел на них со стороны, не желая вообще вмешиваться в эти споры.
— Я, дядюшка, помню слова, что слышал от своего учителя — люди впадают в неверие не оттого, что видят в вере какие-либо недостатки, а потому, что, имея неповоротливый разум и притуплённые распутной жизнью чувства, не способны ни ощущать, ни любить, ни понимать истину религии. Потому я и молчал, ибо что толку спорить с людьми, понятия и познания которых столь ограниченны.
— Это правда. Они не понимают, что означает быть добрым человеком, а думают лишь о заслугах и гербах своих предков. Но почему ж вместе с гербами не унаследовали они стародавних добродетелей, а ведь в старину почитали веру, и Бог благословлял жизнь.
Стась, прерывая разговор, спросил отца:
— А кто сегодня будет рассказывать истории?
— Твоя очередь, — сказал тот, улыбнувшись.
— Я, папа, расскажу о Твардовском.[202]
— Хорошо, расскажи о нём, мы все будем слушать.
— О! Я много слыхал о Твардовском, — заметил пан Лотышевич.[203] — Это был великий чернокнижник, но может, Стась расскажет о нём что-нибудь новое?
Твардовский и ученик
— Хозяин, у которого мы живём,[204] — сказал Стась, — рассказал нам, что Твардовский ходил в школу в Полоцке. Учился он хорошо, да только не слушался учителей, тайком читал запрещённые книжки и так дошёл до того, что совсем не боялся смертных грехов. Наконец выучился чернокнижничеству и продал свою душу злому духу, а профессоры и отец-префект ничего об этом не знали и сделали его директором[205] над несколькими студентами начальных классов.
Твардовский в свободное от наук время иногда развлекал вверенных ему учеников, показывая им разные диковинные вещи. Однажды погода была ясная и тихая, студенты в комнате из открытого окна пускали в воздух мыльные пузыри. Твардовский, стоя рядом, сказал:
— Смотрите! На ваших пузырях по воздуху летают чёртики.
И вправду, они увидели, что на прозрачных мыльных пузырях сидели какие-то уродцы наподобие крылатых купидончиков, глазки крохотные, светлые. Корчили они забавные рожицы и поглядывали на ребят. Один студент испугался и закричал: «Иисус, Мария!», и видение тут же исчезло. Ни отец-префект, ни профессоры ничего про это не узнали.
Был среди них студент Гугон, которого Твардовский любил больше остальных. На загородных прогулках разговаривал чаще всего с ним, и если Гугон хотел что-нибудь купить и просил денег, никогда ему не отказывал, всегда хвалил его, будто тот учился лучше остальных.
После девяти часов вечера, когда студенты ложились спать, Твардовский обычно уходил из дома и до полуночи развлекался где-нибудь в городе у своих знакомых, а отдельную комнату, где он иногда занимался один, замыкал на ключ. Никто из товарищей не знал, какие у него там были книжки, и даже Гугону не позволял он заходить туда одному.
Как-то раз он вышел из дома и позабыл вынуть ключ из замка, оставив дверь незапертой; около десяти все пошли спать, Гугон же не гасил огонь и сидел один. На башне иезуитского костёла уже пробило полночь, а Твардовский всё не возвращался. Тут Гугон заметил, что в замке торчит ключ, а дверь открыта. Вошёл он в комнату и увидел на столе большую книгу в старинном кожаном переплёте. Заглянув в неё, он удивился, ибо впервые в жизни встретил белые буквы на чёрной бумаге. Едва он прочёл полстраницы, как появился перед ним пузатый карла, глаза светятся белым огнём, лицо чёрное, как уголь.
— Зачем ты меня вызывал? — спросил злой дух, глядя на Гугона, а тот онемел от ужаса и не мог ничего ответить. Разгневанный бес ударил его и убил на месте, а сам исчез.[206]
После полуночи Твардовский вернулся домой и нашёл в комнате мёртвое тело своего приятеля, а на столе лежала раскрытая книга. Он всё понял и тут же вызвал к себе беса.
— Зачем ты убил несчастного мальчика? — с гневом спросил чернокнижник.
— Для того, — ответил злой дух, — чтобы он не раскрыл твою тайну всем, кому о ней знать не положено.
— Коли так, надо было сделать иначе, ведь ни ты, ни я не сможем его оживить. Теперь меня покарают как убийцу. Надо как-то скрыть это злодеяние — полезай в его тело, будешь вместо души, покуда не придёт час его смерти.
Как только он это сказал, дьявол залез в мёртвое тело, и Гугон ожил, но был уже совсем другим — глаза сверкали, но этот блеск был неприятным, а черты лица у него хоть и остались прежними, но появилось в них что-то отталкивающее.
Когда он пришёл в школу, профессоры и одноклассники заметили в нём какую-то перемену, но никто не мог понять, в чём причина.
Во время богослужения вёл он себя нескромно, смешил других, а во время мессы, когда ксёндз подносил Святые Дары, не мог переносить этого и выбегал из костёла, прикладывая к носу платок, будто останавливал кровь.
Ни наставления, ни наказания не помогали, и его выгнали из школы. Он навсегда сделался врагом для всех иезуитов — писал на ксёндзов пасквили, восставал с философствованиями против святой религии, всех, кто вступал с ним в разговор, старался развратить. Потом он ушёл из Полоцка и скрылся незнамо где.
— Браво, Стась, — сказал пан Сивоха. — Рассказ короткий, но занимательный. Верно, кое-кто из наших молодых паничей и теперь ещё в беседах повторяет слова того дьявола, что был в теле Гугона.
— Вот тебе и наука, Стась, — сказал дядя, — что надо избегать знакомств со злыми людьми. Гугона погубила дружба с Твардовским, и бес получил
