этого, всю ночь носили молоко и выливали на пол, а на восходе солнца вся деревня увидела, что из-под дома чаровницы течёт глубокая молочная река. Не миновать бы ей смерти, но она, как только узнала об этом, тут же обернулась птицей и улетела куда-то далеко.
В то время было много заломов во ржи, потом появились какие-то зверьки, настолько прыткие и юркие, что убить их было невозможно, и они стригли овец на скотных дворах, а медведи повсюду разоряли ульи и губили пчёл.
Ещё более дивную вещь скажу панам: по округе сновали такие стаи волколаков, что страшно было выйти в поле.
— Почему ты называешь их волколаками? — спросил дядя. — А может, это были обыкновенные волки, что набежали из соседних лесов, спасаясь от пожаров? Так и медведи, и иные звери переходят из одних мест в другие.
— Я хорошо знаю, — ответил Якуш, — что это были волколаки, ведь рассказывают, что загривки у некоторых из них были белые, чёрные и других цветов.
— А отчего такая разница?
— А оттого, что они на самом деле люди, превращённые в зверей; какого цвета раньше носили платки на шее, такая шерсть на загривках у них и выросла после превращения в волков.
— Дивные вещи ты рассказываешь!
— Но правдивые; горестные были времена, весь народ страдал, вой волколаков разрывал сердца.
— Что ж потом случилось с паном Скоморохой и другими друзьями Белой Сороки?
— Белая Сорока, слыша проклятия и сетования народа и узнав от дьяволов, что охотники подкарауливают её с заряженными ружьями, улетела далеко и больше в наших краях не появлялась. Но зло, которое она навела, расползлось повсюду. Друзья, что пили вино за её здоровье, пьют слёзы несчастного народа; пан Скомороха уехал из этих мест, и говорят, будто он во дворце Белой Сороки, приняв обличье страшного медведя, охранял её бессчётные сокровища.
Тут Якуш закончил свой рассказ о Белой Сороке и взялся за шапку.
— Куда спешишь? — спросил дядя. — Или пан приказал тебе вернуться непременно сегодня?
— Пан позволил мне зайти в корчму на игри?ща, повидаться со знакомыми, повеселиться. Но завтра до рассвета, пока в усадьбе ещё не проснулись, непременно надо быть дома. Солнце уже низко, скоро темнеть начнёт.
— Кланяйся от меня пану и скажи, что Янкo завтра после святой мессы обязательно будет у него.
Повесть девятая. Страждущий дух
Во время разговора Завaльни с гостями слепой Францишек сидел молча, а когда Якуш рассказывал свою повесть, погрузился в какие-то печальные мысли; но по лицу можно было заметить, что это повествование сильно тронуло его чувства. Дядя, чтобы прервать его молчание, сказал:
— Пан Францишек всё молчит, и сдаётся мне, что-то его опечалило?
— Веселье моё окончилось ещё в детские годы, когда день сокрылся от меня; среди нескончаемой ночи всё время слышу я жалобы несчастных людей: чужие страдания больно ранят сердце того, кто сам их познал.
— А, Бог милостив, всему когда-нибудь наступает конец. Янкo, скажи, чтоб нам подали водки и закуски, уже время подкрепиться. Наш век короткий, напьёмся водки.
Выпив и закусив, дядя сказал гостям:
— Слава Богу, через несколько часов настанет Новый год, милосердый Бог дозволил нам встретить его в добром здравии. Покуда петух пропоёт полночь и минет последний час старого года, пан Францишек расскажет нам что-нибудь из того, что он слышал на свете, ибо в своей жизни он встречал много разных людей и помнит все разговоры с ними, а потом придёт черёд пана Сивохи.
— Мои повести вряд ли могут всем понравиться, ибо помню я только печальные.
— Таковы уж повести нашего края, — сказал Сивоха. — Мой рассказ тоже не рассмешит слушателей. Пусть пан Францишек начинает, а я тем временем, может, что-нибудь припомню.
— Хорошо, раз уж такова воля хозяина и гостей, — сказал слепой. — Несколько лет тому назад направлялся я из Полоцка в Невель; выехав из города, вскоре оказался среди леса. Над головой шумели деревья, конь мой шёл медленно, словно тянул по песчаным пригоркам нагруженный воз. Я сидел, раздумывая о том, о сём, а товарищ мой шёл пешком. Прерывая мои раздумья, он сказал:
— Проехали двадцать пять вёрст, уже недалеко деревня Бобовики,[208] там есть корчма. Надо, чтобы конь немного отдохнул; потом ещё несколько вёрст, и будет река[209] и хорошее пастбище; если как следует накормим коня, то сможем ехать всю ночь, а то солнечный зной переносить тяжело, да и коня он изнуряет.
Я охотно согласился с его советом.
Приехали в деревню; мой товарищ хлопотал возле воза, а я, сидя в корчме, слушал разговоры и разные суждения тамошних крестьян о каком-то незнакомом человеке. Потом завязался между ними спор: одни доказывали, что он, гонимый судьбой либо обиженный людьми, вынужден скитаться по свету; другие ж называли его бездельником и зловредным человеком, с которым и встретиться-то страшно. И спорили они так запальчиво, что аж до драки дошло.
— Уж которую неделю, — сказал один из них, — он появляется в разных сторонах нашей околицы. Рассказывают, будто заходит он к тем, кто его знает, недолго гостит у них и снова уходит, чтоб бродить по горам и лесам. Он спокойный и добрый, говорят даже, что некоторые видели, как, встретив убогих, он делился с ними куском хлеба или отдавал им последние деньги.
— Видать, он совсем помешался, раз последний кусок хлеба или последние деньги отдаёт другим, не думая о завтрашнем дне; порядочный человек прежде всего должен обеспечить себя; жизнь прожить — не поле перейти, и потому пусть каждый думает о себе. Что это за жизнь — не иметь своей норы, чтоб укрыться от дождя и ветра, — такой человек не заслуживает и доброго слова.
Третий обратился ко мне:
— Как вижу, едешь в Невель; будь осторожен, чтоб не набрести на беду, в наших лесах проезжим подчас небезопасно, да и про того незнакомца Бог знает, что и думать.
— Я не боюсь, — отвечаю, — сокровищ с собой не везу.
— Коли так, то счастливой дороги!
И вся компания, продолжая спорить, вышла из корчмы.
Вскоре после этого пришёл мой товарищ и говорит:
— Коня запряг, поехали дальше; лучше отдохнём возле реки, где много травы и воды.
Сказав это, он помог мне дойти до телеги.
Когда мы были уже на назначенном для выпаса месте, и телега наша стояла на берегу реки, товарищ мой повёл коня туда, где заметил траву погуще, а я остался сидеть под деревом. День клонился к вечеру, кукушка надо мной повторила несколько раз свою печальную жалобу, а неподалёку в кустах соловей не прекращал своей нежной, прекрасной песни; в одиночестве погрузился я в приятные воспоминания.
— Добрый вечер, — сказал кто-то рядом, прерывая мои раздумья.
— Добрый вечер, — отвечаю, — какая тишь повсюду, и как прелестно поют соловьи.
— Но тебе, я вижу, доступна лишь половина этой красоты, ибо хоть и слышишь ты пенье птиц, но не зришь ни небесной синевы, ни весеннего убранства гор и лесов.
— Давно уж скитаюсь по свету, не видя его.
— Худо не видеть света, но худо также иметь острый глаз и зреть самые дальние дали.
— Человек не может видеть и слышать дальше, чем ему позволила природа.
— А веришь ли, что есть на свете чудеса? Я не только вижу и слышу дальше всех, но и могу принимать разные обличья.
— Не понимаю, как человек может менять облик.
— Не видишь меня, потому и не понимаешь.
— Кто ж ты такой? живёшь где-то поблизости? или тоже странствуешь?
— Я — страждущий дух; странствую к вечности быстрей, нежели прочие.
— Твою душу тяготит какое-то беспокойство?
— Да, беспокойство души. Страдальцу трудно быть спокойным; хворый мечется на ложе, чтобы хоть немного унять боль, — так и я, чтоб получить облегчение, то и дело принимаю разные обличия. Расскажу тебе про страшный мой грех: когда исчезли все мои надежды, а душа погрузилась в печаль, вообразил я, будто летучую травку,[210] что приносит покой и счастье, можно найти лишь на кладбищах. Мечтая о ней и разыскивая её цветок, порой до поздней ночи бродил я, словно упырь, меж могил. Размышляя о духах, я позавидовал их счастью и покою — согрешил, ах! и, может, именно тот грех отравил кровь мою, расстроил нервы, потряс всю мою сущность. Тяжкая немочь поразила тело, а слух обострился, и глаза мои сделались подобны очам духа. Вижу и слышу далеко — ужасный это недуг! не в силах переносить его, принимаю разные обличия, но ни в одном из них не нахожу облегчения.
— Что же ты слышал и видел на свете, — говорю я, — что так мучит твою душу?
— Видел диких чудовищ, которые рвали детей и женщин. Внимая воплям этих несчастных, высокие скалы не стронулись с места, а лишь эхом повторили несколько раз стоны страдающих жертв и смолкли. Глядя на эту жуткую сцену, я сам был чудовищем, я проклинал звёзды, которые безучастно смотрели с неба на всё это, и тучи, что не разразились стрелами молний.
Ещё скажу тебе: люди-великаны смотрят на всех свысока, будто на ничтожных карликов, мечтают о славе, но дрожат перед любым ненастьем, даже по широкой дороге идут со страхом и осторожностью, боясь ступить на колючие тернии. Я встречал их, видел мелкие души в великих телах. Вся сущность моя была потрясена! Не знаю, как, но смотрел я на этих великанов сверху вниз и презирал их величие.
