Межсезонье

Они орут на детей, когда те не хотят говорить. А они не могут, не могут подробно рассказать, как вот они пришли, а отец лежит с размозженной головой и синяками по всей груди. А эти спрашивают по десять раз – какая рана, да кровь, да закрыты ли были глаза. Ловят, выискивают, где осечется. А какие там глаза – от них и не осталось ничего.

Что если написать об этом прямо в австрийскую газету, думаем мы. Хотя это же ясно – это как божий день ясно – меня никто не пустит с фотоаппаратом в лагерь беженцев, это закрытое место, не для любопытных иностранцев. Место торжества милосердия ЕС, в котором люди вешаются в общих душевых, поросших черной плесенью.

Нужен кто-то из австрийской газеты. Вроде Арабеллы.

Арабелла была красавицей – крепкой крестьянской красавицей; если смотреть на нее, сидящую у огромного окна венской кофейни, то кажется, что солнце путается в рыже-золотых, совсем отчего-то венецианских волосах.

Арабелла красавица и фоторепортер. Она работает по заказу больших австрийских газет и журналов, делает стильные фоторепортажи.

Я горячо говорю про Трайскирхен, я размахиваю руками, потому что дети, которые ни в чем не виноваты, дети, приехавшие из войны, не должны бежать в грязный барак от мужиков с ножами, которых никто не хочет остановить.

Арабелла постукивает ложечкой о край кофейной чашки, превращая их в мост и в озеро, в топкий мост из ниоткуда в никуда, – и чуть заметно, как Мона Лиза, улыбается.

– Это ужасно интересно… – И теперь заметно, что это улыбка вежливости. – Знаешь, я бы такое не хотела снимать.

– Почему? Это же такой материал! Мы привлечем внимание к проблемам беженцев, почему там такая нищета, ведь выделяются огромные деньги – куда их девают?

Она брезгливо дергает щекой и перестает быть Моной Лизой.

– Вот поэтому и не хотела бы. Нам нужны на страницах газет счастливые лица.

Меня осеняет.

– А если б я предложила тебе поехать в лагерь с такими проблемами в России? Ты б поехала?

Она секунду молчит и кивает:

– В России такое снять было б интересно. Такое всюду б напечатали.

Приходили решительные молодые девушки – «я начала работать в районке Воронежа, потом писала для „Комсомольской правды“, какие у вас гонорары, могу писать вам!»

Мне было неловко говорить им, что денег на гонорары нет, а все эти бесчисленные журналисты с бойким пером – все эти Штайнбоки, Переверзевы, Анджелы Пермские и Викторы Порвани – это все я одна.

– Можно взять госдотации на газету, – говорит знакомый сотрудник рекламного отдела большой газеты «К».

Мы с ним встречаемся в кафе «Шварценберг» на Ринге – иногда кажется, что вся деловая жизнь в этом городе проходит в кафе, потому что знакомства, взаимные связи, одним словом кумовство, и есть двигатель бизнеса тут, а никакая не деловая хватка и законы рынка, вся эта романтическая, идеалистическая мишура, которой до отказа забили мне голову в девяностые.

– Дотации? Как это? – не понимаю поначалу я.

– А очень просто. Все крупные – и не очень – газеты Австрии получают господдержку. Дотации. Иначе не выжить.

Я почти теряю дар речи.

– А как же реклама?

Аксель – когда я называю его имя, сразу вспоминается фигурное катание и заснеженный стадион «Авангард» – улыбается так, будто я искрометно пошутила.

– Эти доходы – капля в море. А вот дотация – совсем другое дело. Только чтобы ее получить, нужно доказать, что у тебя определенное количество подписчиков. Многие мухлюют, конечно, подделывают абонементы.

– Слушай, да это же социализм!

– Да в Австрии не только здесь социализм.

– Погоди. А как же свобода прессы? Независимость и непредвзятость?

Аксель делает знак кельнеру – «мы платим» – и кельнер, похожий на черную птицу, обвязанный накрахмаленным белым фартуком, отделяется от витрины, где этажами – полосатые шоколадные торты, клубника, залитая желе и «кардинальские пирожные» с ванильным кремом.

– Вот такая вот свобода. В рамках дотаций.

Квартира пульсировала людьми, после того как мы стали выпускать Газету.

Иногда мы просто звали гостей – тех, кого знали лучше, – и они приводили друзей. Все сидели на стульях и на полу – потому что стульев уже не хватало; откуда-то появлялись пластмассовые табуретки, они с громким хрустом, будто раскалывался орех, вдруг ломались под кем-нибудь из гостей, такие же временные, как и все эти люди, проходившие через дом.

Кто-то готовил на кухне индюшатину по-индонезийски: откуда-то возникали банки с густым белым кокосовым молоком, и на блюдечке из навесного шкафа, блюдечке, привезенном недавно из Москвы, смешивались специи, которые мальчик из Петербурга принес в маленьких полиэтиленовых пакетах.

И вдруг становилось видно, что все они, все, с кем тебя столкнула Газета, – в своих вселенных. И это только кажется, что вас что-то объединяет.

Из-за Газеты мы узнали, что все общности – надуманны, и это знание еще одной татуировкой легло на плечо, его уже не вытравишь, оно вросло в кожу.

Здесь – и всюду – планета вечных иностранцев, вечных чужаков. От этого никуда не деться – и я превращаюсь в картонную фигурку, увешанную этикетками. Для простоты и удобства мира на меня их наклеивает каждый, проходящий мимо. Для украинцев я русская, для воронежцев – москвичка, для австрийцев – просто иностранка, без подробностей. И я узнаю себя – я ведь точно так же рассортировала людей. И одновременно жила со старыми идеалами, с которыми выросло все мое поколение, поколение Межсезонья, даже не осознавая того, – все равны, дружба народов и прочее-человеколюбивое.

Иллюзия за иллюзией исчезает, падает, как по лепестку опадает венчик отцветшего цветка. От придуманного мира ничего не остается – и где-то внутри растет предчувствие правильности: словно там, в голой сердцевине, и есть суть, словно только когда лепестками опадут все иллюзии, и возможна станет настоящая, пульсирующая без устали, жизнь.

Я чувствовала, как внутри нарастает кольчуга: сначала из мягких колец, пробить – раз плюнуть, но все-таки лучше, чем ничего, потом кольца становятся жестче, чтобы закрыть мягкое, превратить его из беззащитного в обороняющегося.

Я теперь могу сказать «нет» – и мне все легче и легче произносить это слово.

Я могу уговорить клиентов дать рекламу в Газету.

Я, не задумываясь – а как же это? – объясняю клиенту – владельцу офисных зданий, почему его русскоязычный слоган «Мы сегодня уже готовим то, где завтра будут сидеть ваши клиенты» – никуда не годится, и предлагаю отныне переводить рекламные тексты у нас. И он соглашается – то ли из-за кольчуги, то ли от того, что мне теперь все равно.

Все равно, потому что я вдруг вижу, что все здесь – коды. Это как смотреть на глиняную табличку, густо усеянную иероглифами, – ты хочешь их прочесть и не можешь, а потом вдруг, не вглядываясь больше судорожно в каждую букву, скользишь взглядом по поверхности и внезапно понимаешь все, все написанное.

Они нетрудные, коды, – и до обидного банальные.

Здесь важны словесные оболочки, только из-за словесных оболочек можно стать изгоем. В смысл никто не вдумывается – важно сказать кодовое слово. Не дай бог при большой покупке упомянуть «Die ganze Summe habe ich leider nicht»[7] или, еще хуже – «So viel Geld habe ich nicht»[8]. Лучше солидно произнести:

«Ich denke, ich brauchte eine zusatzliche Finanzierung»[9].