— Теперь вы — его жена, — сказал он голосом, в котором слышалась дрожь, несмотря на старание овладеть им. — Сделайте же его счастливым; он стоит этого и любит вас больше всего на свете.
— Я знаю…
Эльза замолчала, не договорив; она опять встретилась с загадочным взглядом, который точно приковывал к себе ее взор таинственной, непреодолимой силой, тем взглядом, который впервые пробудил ее от долгого сна. Муж не знал, когда началось это пробуждение; это было на уединенном горном лугу, когда вокруг волновалось серое море тумана, из которого потом выступил светлый мир, сказочное царство фата-морганы, сулившее великое, беспредельное счастье.
— Эльза! — раздался вдруг резкий, сиплый голос.
Молодая женщина вздрогнула, а Рейнгард быстро выпрямился.
Это пронзительный оклик донесся из комнаты Гельмрейха. Его кресло подкатили к открытому окну, чтобы дать ему подышать теплым летним воздухом и посмотреть в сад; сидя у окна, он не сводил глаз с двух людей под елью.
— Эльза! — позвал он еще раз почти грозно.
— Извините, меня зовет дедушка. Я должна идти, — торопливо сказала Эльза сдавленным голосом и так же торопливо пошла к дому.
Рейнгард прижал стиснутую в кулак руку к виску, и что-то похожее на стон вырвалось из его груди.
— И я должен выносить это еще целый месяц, день за днем! — прошептал он. — Скоро у меня не хватит сил, а тут еще Лотарь со своей беззаботностью! С ума можно сойти!
Через несколько минут он тоже направился к дому, решив под каким-нибудь предлогом сейчас же проститься с Лотарем, чтобы хоть на сегодня избавиться от этой пытки. Он не особенно часто видел профессора, но все-таки был настолько знаком с ним, чтобы позволить себе войти в его комнату в присутствии Зоннека. Он быстро прошел через террасу в коридор и собирался уже взяться за ручку двери, которая была только притворена, как вдруг до его ушей донеслось его собственное имя, произнесенное резким саркастическим тоном; он остановился пораженный; Эльза была, по-видимому, одна с дедом, и последний говорил о нем. Хотя Рейнгард не имел намерения подслушивать, он услышал часть разговора, и то, что услышал, весьма близко касалось его.
Болезнь Гельмрейха в последние дни прогрессировала. Больной лежал без сил в кресле, обложенный подушками; его изнуренное лицо указывало на близость конца, только глаза сохраняли прежнюю живость; казалось, вся угасающая жизнь сосредоточилась в его взгляде.
— Ты один, дедушка? — с удивлением спросила Эльза, входя в комнату. — Я думала, что у тебя Лотарь. Где же он?
— Наверху, пишет ответ на письмо, потому что его надо отправить с сегодняшней почтой. Ты, конечно, и сама не вспомнишь обо мне, так углубившись в разговор с тем!
— Ты сам сказал мне, чтобы я ушла, а Лотарь просил меня посидеть с его другом.
— Другом! — повторил Гельмрейх с насмешкой и горечью. — В самом деле, Лотарь жить без него не может! Раз уж он пострадал из-за одного друга сердца, мог бы на этот раз быть поосмотрительнее.
— Из-за какого друга? О ком ты говоришь?
— О твоем отце, которому он доверял так же слепо и который надул его, изменив своему слову…
— Дедушка, оставь это! — взволнованно перебила Эльза. — Я вынесу от тебя всякую жестокость, только оставь моего отца спокойно спать в могиле. Не говори о нем в таком тоне! Я не могу и не хочу слышать это!
— Скажите, как энергично! — иронически заметил профессор. — Она не хочет! Ты стала что-то уж очень самостоятельна замужем. Прежде у тебя не было собственной воли. Но, конечно, когда на человека целый день молятся, он поневоле начнет привередничать! Я считал Лотаря умнее; я думал, что отдаю тебя за серьезного человека, который уже давно бросил все эти дурачества, а он влюбился в тебя и поклоняется тебе, как идолу… Смешно!
Эльза ничего не ответила, а спокойно наклонилась, чтобы поднять соскользнувшее на пол одеяло, и старательно укутала колени больного.
Однако ее молчание еще сильнее раздражило его, и он продолжал в том же тоне:
— Добрый Лотарь! Он не нарадуется на твое так называемое «пробуждение» и дивится ему, как чуду, а ему следовало бы бояться его! Он по целым дням рассказывает тебе о своих путешествиях, разворачивает перед тобой картину всего мира и будит старое, необузданное влечение к нему, которое наделало мне столько хлопот в твоем детстве. Ослеп он, что ли? Ту Эльзу, которую он получил из моих рук, он удержал бы при себе, потому что она знала, что такое долг и послушание, а свою «обожаемую жену», которую он поспешил освободить от оков моей «тирании», он потеряет, а, может быть, уже и потерял, только не замечает этого.
— Ты несправедлив ко мне и Лотарю, — спокойно возразила Эльза. — Ты болен, дедушка…
— И потому ты великодушно прощаешь мне, не правда ли? Берегись! У больных глаза острее, чем у здоровых; они видят больше, чем тебе хотелось бы. — Вдруг он грубо схватил руку внучки, поправлявшую одеяло. — О чем ты говорила сейчас с этим Эрвальдом, когда он подошел к тебе так близко? Отвечай! Я хочу знать!
— Мы говорили о Лотаре.
Профессор хрипло засмеялся.
— В самом деле? Он еще играет с тобой комедию? Я с первого взгляда не взлюбил этого молодца с огненными глазами, который смотрит на всех так гордо и повелительно, точно весь мир к его услугам; но тебе он, конечно, этим-то и нравится.
— Дедушка, пусти меня! — со стесненным сердцем просила Эльза, пытаясь высвободиться.
Однако влажная, холодная как лед рука деда крепко держала ее руку, и он грозно зашептал:
— Ты еще не поняла этого? Или не хочешь понимать? Он влюблен в тебя! В жену своего друга!
Эльза вздрогнула при этих словах, так грубо, безжалостно сорвавших покров с несчастья, приближение которого она смутно и со страхом чувствовала, но которого еще не осознавала. В ужасе, не будучи в силах произнести хоть слово, она смотрела на старика; его зловеще горящие глаза буквально впились в ее лицо.
— Чего же ты так побледнела? — спросил он. — Что тебе за дело до этого, если ты помнишь честь и долг? Ты думаешь, я не видел, как вы стояли сейчас рядом, точно весь мир вокруг вас провалился, и он целую минуту смотрел тебе в глаза, а тебе и в голову не пришло помешать ему. Впрочем, разве можно ждать верности, чести и долга от бернридовского отродья! Один раз Лотарь уже внес несчастье в мой дом, не подозревая, что делает; теперь он вносит его в собственный дом в лице этого возлюбленного друга. Тогда это был Людвиг Бернрид, этот негодяй, а теперь…
Старика остановило восклицание Эльзы. Она вырвала руку и резко отступила говоря:
— Не повторяй этого! Не называй так моего отца! Или я забуду, что ты болен, что я должна щадить тебя…. все забуду! Этого я не вынесу!
— Да неужели ты запретишь мне? — вскрикнул Гельмрейх, донельзя раздраженный противоречием. — Теперь ты знаешь почти все о своем отце; Лотарь рассказал тебе. Ты имеешь полное основание гордиться им! Ему мало было погубить жену и себя самого, он еще подкинул тебя мне, рассчитывая на мое милосердие! Я, человек, которого он смертельно оскорбил, должен был воспитывать его ребенка! Он ничего не оставил тебе в наследство, кроме своей горячей крови, которая бунтует против всего, что пахнет долгом и подчинением. Я хотел с корнем вырвать эту страстность у ребенка, но сумел только придавить ее; стоило мне выпустить тебя из рук, и она опять прорывается. Она будет несчастьем твоей жизни!
Ни старик, ни Эльза не заметили в своем возбуждении, что дверь открылась, и Эрвальд остановился на пороге, готовый защищать молодую женщину. Но она не нуждалась больше в защите; она выпрямилась, точно сбрасывая с себя иго, которое так долго носила, и вскрикнула вне себя:
— Несчастьем моей жизни был ты, да, ты, дедушка, со своей немилосердной жестокостью! Когда я приехала к тебе маленькой сироткой, у которой не было никого на свете, кроме тебя, всякий другой простил бы и полюбил ребенка, хотя и оттолкнул его родителей; ты же ненавидел меня за моего отца, да, да, ненавидел! Я почувствовала это с первой же минуты, хотя поняла гораздо позже. Тебе доставляло
