12
Дернбург сидел в кабинете за письменным столом. Совещание с директором было окончено, и он просматривал бумаги, которые тот оставил. Вдруг дверь снова открылась, граф Экардштейн, не нуждавшийся в особом докладе как постоянный гость, вошел в комнату.
— Я видел, что директор ушел, — сказал он. — Могу я отнять у вас несколько минут? Я пришел проститься.
— Вы не останетесь обедать, как всегда?
— Благодарю вас, я должен вернуться в Экардштейн. Неужели мне действительно придется передать брату отказ? Мы так рассчитывали на ваше присутствие.
— Мне очень жаль, граф, но ведь вы слышали, что у нас самих будут гости в этот день.
Отказ был самый решительный и холодный; молодой граф не мог не почувствовать этого; он быстро подошел на несколько шагов ближе и сказал вполголоса:
— Господин Дернбург, что вы имеете против меня?
— Я? Ничего! Как вам пришла в голову такая мысль, граф?
— Уже одно ваше обращение может навести на такую мысль. Еще сегодня утром вы называли меня Виктором и относились ко мне с обычной добротой; неужели за несколько часов я стал вам чужим? Я боюсь, что тут замешано чье-нибудь влияние, и даже догадываюсь чье.
Дернбург сдвинул брови, намек на Вильденроде был чересчур ясен и задел его. Но он привык всегда идти к цели прямой дорогой. Зачем узнавать от посторонних то, что ему надо знать? Он взглянул на красивое лицо молодого человека и медленно произнес:
— Я не поддаюсь ничьему влиянию и не в моих правилах осуждать кого бы то ни было, не выслушав его оправданий, а тем более вас, Виктор, человека, которого я знаю с детских лет. Раз вы сами поднимаете этот вопрос — поговорим. Вы согласны ответить мне на несколько вопросов?
— Пожалуйста!
— Вы долго жили вдали от родины и много лет не переступали порога Экардштейна. По какой причине?
— Это зависело от личных, семейных обстоятельств.
— О которых, я вижу, вы желали бы умолчать.
— Нет, от вас я не стану их скрывать! Мои отношения с братом никогда не были особенно дружелюбными, а после смерти отца стали просто невыносимыми. Конрад — старший и владелец майората; я завишу от него и не могу продолжать военную службу без его помощи; он достаточно часто давал мне чувствовать это, да еще таким оскорбительным образом, что я предпочитал находиться подальше от него.
Было видно, что графу тяжело давать это объяснение, хотя своему слушателю он не сказал ничего нового; все соседи знали о натянутых отношениях между братьями, причем главная вина падала, по их мнению, на старшего. Владелец майората, который был старше Виктора всего на несколько лет и до сих пор оставался неженатым, слыл высокомерным и неделикатным человеком, а его скупость была всеми признанным фактом; вследствие этого он не пользовался ничьим расположением. Дернбург знал это, как и все, но ни словом не заикнулся об этом и только заметил:
— И тем не менее теперь вы приехали.
— Вследствие настойчивого желания брата.
— У которого составлен для вас совершенно ясный, определенный план!
Виктор остолбенел от изумления, и румянец медленно залил его лицо.
Дернбург, зорко и пытливо глядя на него, продолжал:
— Без сомнения, вы догадываетесь, что я хочу сказать. Я буду совершенно откровенен с вами и ожидаю столь же откровенных ответов и от вас. Итак, граф Конрад вызвал вас в Экардштейн с целью извлечь пользу из ваших прежних отношений с Оденсбергом? Так ли это?
Глаза молодого человека опустились, и на его лице отразилось мучительное смущение.
— Вы так ставите вопрос, что…
— Что уклончивый ответ невозможен… Да или нет?
— Вы как будто считаете мое сватовство оскорблением для себя, — сказал Виктор, не поднимая глаз. — Боже мой, неужели такое ужасное преступление приближаться с подобными намерениями к бывшей подруге детства? Ну да, я приехал сюда, чтобы добиться счастья, которое манило меня еще в юношеских мечтах; что же тут плохого? В мои годы вы сами сделали бы то же.
— Но не по приказу другого! — резко ответил Дернбург. — Кроме того, когда я сватался, то мог предложить своей невесте, во всяком случае, не то, что вы!
Граф вспыхнул и с трудом сдержался; его голос задрожал.
— Вы заставляете больно чувствовать мою бедность.
— Нисколько, потому что бедность в моих глазах — не порок. Вы разделяете участь младших сыновей в семействах, где все состояние заключается в майорате; но говорят, что у вашего брата есть иные, более серьезные причины советовать вам сделать так называемую хорошую партию.
— Так и об этом вам донесли, а вы истолковываете это в таком позорном смысле! — горько сказал Виктор. — Если я и легкомыслен, то мой брат безжалостно заставил искупать мою вину, а в настоящую минуту я искупаю ее в десять раз. Ну да, у меня есть долги, да и не могло не быть при тех ограниченных средствах, которые были в моем распоряжении. Конраду ничего не стоило освободить меня от моих обязательств, но он не сделал этого, и мне грозила даже необходимость выйти в отставку; тогда…
— Тогда вы согласитесь на его предложение! — голос Дернбурга прозвучал сурово и презрительно. — Я вполне понимаю вас, но вы тоже поймете, что я не отдам своей дочери для такой финансовой операции.
Лицо молодого человека то бледнело, то краснело, но, услышав последнюю фразу, он с полу подавленным криком рванулся вперед и угрожающе поднял сжатую в кулак руку на старика, смотревшего ему прямо в лицо.
— Что должен означать этот жест, граф Экардштейн? Не хотите ли вы вызвать меня на дуэль за то, что я осмелился сказать вам правду? В мои годы и в моем положении человек уже не делает подобных глупостей.
— Господин Дернбург, вы много лет были мне другом и выказывали отеческое расположение, Оденсберг был для меня вторым домом, и вы отец Майи, которую я…
— Которую вы любите, — с горькой насмешкой докончил Дернбург. — Вы это хотите сказать?
— Да, которую я люблю! — воскликнул Виктор, поднимая голову, и его глаза ясно и открыто встретили взгляд рассерженного старика. — Я понял это в ту минуту, когда вместо ребенка, жившего в моей памяти, впервые увидел расцветшую девушку. После ваших слов мне остается только покинуть ваш дом и никогда больше не переступать его порога, но в минуту разлуки я требую, чтобы вы, по крайней мере, поверили в искренность моего чувства к Майе, если уж она потеряна для меня навсегда.
Истинное горе, неподдельное страдание звучало в голосе графа и, конечно, это убедило бы всякого другого, но Дернбург сам никогда не был легкомыслен и не умел снисходительно относиться к ошибкам юности; может быть, он и был убежден в искренности графа, но не мог простить ему, что, ища руки его любимицы, он думал в то же время о ее деньгах.
— Я не судья вашим чувствам, граф, — сказал он ледяным голосом, — но понимаю, что после этого разговора вы станете избегать Оденсберг. Мне жаль, что мы расстаемся таким образом, однако при настоящих обстоятельствах это не может быть иначе.
Виктор не ответил ни слова, молча поклонился и вышел.
13
