заслужил, как он думал, отеческой заботой о них в течение тридцати лет! Быть брошенным ради другого, которого он любил, как родного сына, и который так отблагодарил его за любовь! Этот удар сломил даже его железную волю.
Вдруг он почувствовал, что чьи-то руки обвивают его шею; он вскочил и увидел вдову своего сына. Бледная Цецилия смотрела на него с таким выражением, какого он еще никогда не видел.
— Что с тобой? — сурово спросил он. — Разве я не сказал, что хочу побыть один? Все ушли…
— А я не уйду, — дрожащим голосом сказала Цецилия. — Не отталкивай меня, отец! Ты принял меня в свои объятия и прижал к сердцу в самую тяжелую минуту моей жизни, теперь эта минута наступила для тебя, и я разделю ее с тобой!
Потрясенный пережитым, Дернбург не выдержал; он молча привлек молодую женщину к себе на грудь, и, когда нагнулся над ней, горячая слеза упала на ее лоб. Цецилия вздрогнула; она знала, по ком была пролита эта слеза.
19
Экардштейн перешел к новому владельцу. Прошла уже неделя с тех пор, как граф Конрад был погребен в фамильном склепе, а его младший брат стал владельцем майората. У молодого офицера, очутившегося в совершенно новом положении, появились новые обязанности. Счастье, что рядом был дядя, его бывший опекун. Штетен сам был помещиком и теперь оставался в Экардштейне, чтобы помочь племяннику и словом и делом.
После туманной погоды, тянувшейся последнюю неделю, наступил ясный, мягкий осенний денек. Солнце ярко освещало большой лес, расстилавшийся между Оденсбергом и Экардштейном. По одной из лесных дорог шли граф Виктор и Штетен; они возвращались в замок после осмотра леса.
— Я советовал бы тебе выйти в отставку и полностью посвятить себя Экардштейну, — сказал Штетен. — Почему ты хочешь передать имение в чужие руки?
— Я готовился к военной службе и очень мало смыслил в сельском хозяйстве — отговаривался Виктор.
— Если захочешь, то научишься хозяйничать и, мне кажется, ты вовсе не питаешь такого пристрастия к расшитому мундиру, чтобы считать жертвой отказ от него. Зачем кому-то подчиняться, когда ты можешь быть сам себе господином на собственной земле? Наверно, тебе что-то не нравится в Экардштейне? Ведь между тобой и братом произошла стычка. Я знаю, виноват был главным образом Конрад, это доказывается уже одним тем, как он помирился с тобой перед смертью, но именно потому-то воспоминание об этой ссоре и нужно было бы забыть.
— Да, конечно! Но я стал чужим в Экардштейне и пока не думаю здесь оставаться; я поручу имение управляющему, а потом увидим, что делать.
Эти слова Виктора прозвучали торопливо. Он был серьезен и подавлен; в нем не было и следа прежней жизнерадостной шаловливости. Дядя пытливо посмотрел на него, но не сказал ничего и перевел разговор на другую тему.
— Странно, что никто из оденсбергцев не был на похоронах, — заговорил он. — Если принять во внимание ваши прежние отношения, то, казалось бы, они обязаны были явиться лично, а между тем они прислали только холодно-вежливое письмо с выражением соболезнования.
— От Дернбурга теперь нельзя особенно требовать соблюдения приличий, — уклончиво ответил Виктор, — у него так много других забот в голове. Последние события в Оденсберге были не из приятных.
— Конечно, и, как кажется, добром это не кончится. Учитывая характер Дернбурга, на прощение надеяться нечего. По-видимому, он сущий кремень.
— В данном случае он прав. Демонстрации, устроенные в Оденсберге вечером в день выборов, должны были глубоко оскорбить его; неужели он должен был терпеть, чтобы его собственные рабочие праздновали его неудачу и на все лады чествовали его противника? Для этого надо иметь более чем ангельское терпение.
— Следовало прогнать самых ярых крикунов, а остальных простить; вместо этого он сразу уволил сотни рабочих; все, кто хоть как-то был в этом замешан, уволены. Требования остальных о том, чтобы их товарищей не увольняли, и угроза в противном случае забастовать могут привести к очень плохому результату…
— Я тоже боюсь этого. Все это выглядит весьма неприятно…
Виктор вдруг замолчал и остановился. Они должны были пересечь шоссе, проходившее через лес; как раз в эту минуту мимо быстро проехал открытый экипаж, в котором сидели две дамы в трауре. Увидев графа, младшая обернулась с выражением радостного изумления и крикнула кучеру, чтобы тот остановил лошадей.
— О, граф Виктор, как я рада вас видеть… если бы только причина вашего приезда не была так печальна!
Виктор с глубоким поклоном подошел к дверце экипажа, но, судя по его виду, можно было предположить, что он предпочел бы поклониться издали. Он едва притронулся к маленькой ручке, которая дружески протянулась ему навстречу, и в его словах чувствовались какое-то отчуждение и сдержанность, когда он ответил:
— Да, причина очень печальна. Позвольте представить вам моего дядю, господина фон Штетена; фрейлейн Майя Дернбург, фрейлейн Фридберг.
— Собственно говоря, мне нужно только возобновить старое знакомство, — улыбаясь сказал Штетен. — Когда много лет назад я приезжал в Экардштейн, я видел вас несколько раз. Правда, бывшая девочка стала уже взрослой барышней, которая, конечно, уже не помнит меня.
— По крайней мере, весьма смутно! Но тем яснее помню те веселые часы, которые я проводила в Экардштейне с графом Виктором и Эрихом. Ах, и в нашем доме побывала смерть! Вы знаете, Виктор, когда и как умер наш бедный Эрих?
— Знаю, — тихо ответил граф. — Как много я потерял со смертью моего друга детства. Его вдова еще в Оденсберге, как я слышал?
— О, конечно, мы не отпустим ее; Эрих так любил Цецилию. Она остается с нами.
— А… барон Вильденроде? — просто спросил Виктор, но его глаза пытливо, почти боязливо устремились на лицо молодой девушки, покрывшееся густым румянцем.
— Господин фон Вильденроде? — смущенно повторила Майя. — Он тоже еще в Оденсберге.
— И, вероятно, останется там?
— Я думаю, — ответила Майя со странным смущением, которое никак не могла побороть и которое, в сущности, было весьма глупым.
Нет ничего плохого в том, что товарищ ее детских игр сегодня же узнает то, что уже недолго будет оставаться тайной? Но почему он так мрачно, так укоризненно смотрит на нее, точно она в чем-то виновата? Почему он вообще так сдержан и холоден?
Фон Штетен, говоривший с Леони, снова обратился к ним, но после, нескольких фраз Виктор положил конец разговору таким замечанием:
— Я боюсь, дядя, что мы слишком долго задерживаем дам. Позвольте просить вас, фрейлейн, передать наш поклон господину Дернбургу.
— Я передам. Но ведь вы сами приедете в Оденсберг?
— Если будет возможно, — ответил граф тоном, из которого стало ясно, что это никогда не осуществится.
Он поклонился и отступил, дамы кивнули, и экипаж покатил дальше.
— Эта Майя Дернбург стала прелестной девушкой, — сказал Штетен. — Не мешало бы тебе быть чуть-чуть менее церемонным, чем ты был сейчас. Насколько я знаю, ты очень дружил с ее братом.
Виктор, крепко сжав губы, мрачно смотрел вслед экипажу. Только когда дядя повторил свой вопрос, он встрепенулся.
