миллионами и не скупящийся на расходы, когда дело касалось блага его подчиненных; но взамен Дернбург требовал абсолютной покорности и твердо выдерживал натиск веяний нового времени, в основе которых была борьба за политические свободы каждого человека. В Оденсберге не знали, что такое выступление рабочих против хозяина и забастовки, постоянно происходившие в других промышленных городах; всем было известно, что патрона не переубедить; к тому же, увольняясь с его предприятия, рабочий лишал себя и свою семью обеспеченной жизни, поэтому никакие усилия социал-демократов не находили в Оденсберге благоприятной почвы.
И у этого человека, олицетворения силы и характера, был всего один сын, за жизнь которого он постоянно опасался. Эрих с детства был слабым и болезненным ребенком, а падение в воду вызвало продолжительную и опасную болезнь; докторам удалось спасти ему жизнь, но полного выздоровления они не добились, а два года назад у него пошла горлом кровь, вследствие чего было необходимо продолжительное пребывание на юге.
Прекрасные отношения, которые сложились между семьей молодого наследника и его спасителем, всегда были предметом не только удивления, но и зависти в Оденсберге. Эгберт Рунек, сын одного из рабочих завода, провел детство в кругу своей семьи, и если научился большему, чем его сверстники, то этим был обязан прекрасной школе, которую Дернбург открыл для детей своих рабочих. Способный мальчик и раньше уже обратил на себя внимание патрона неутомимостью и прилежанием; когда же Эгберт спас его единственного сына, его будущее было предрешено: он стал учиться вместе с Эрихом, в доме патрона на него смотрели почти как на члена семьи, и, наконец, Дернбург отправил его для дальнейшего образования в Берлин.
Господский дом был построен на некотором расстоянии от заводов на холме. Это было красивое строение с широкой террасой, длинными рядами окон и большим балконом над входной дверью; далеко раскинувшийся парк захватывал часть горного леса. Эта прекрасная, внушительная усадьба, без сомнения, имела право на название замка, но Дернбург не хотел этого, а потому ее называли господским домом.
Семья Дернбурга проводила здесь большую часть года, хотя у него было несколько имений, расположенных в более живописных местах, и дом в Берлине. Он появлялся в столице только тогда, когда этого требовали обязанности члена рейхстага, а в имения заезжал лишь на короткое время, ведь Оденсберг постоянно нуждался в хозяйском глазе и был особенно дорог ему как его собственное произведение; здесь он чувствовал себя неограниченным хозяином, здесь мог получить громадную прибыль или громадный убыток, а потому Оденсберг стал его постоянным местопребыванием.
Семейная жизнь Дернбурга была безупречна; он всегда был примерным мужем своей кроткой жены, которая полностью находилась под его влиянием, подчиняясь более сильной натуре. Теперь обязанности хозяйки дома исполняла единственная сестра Дернбурга, вдова фон Рингштедт; она уже много лет жила у брата, заменяя его детям рано умершую мать.
Был конец апреля, но погода все еще оставалась холодной и неприятной; молодые листочки едва осмеливались выглядывать из своих почек на свет Божий, а над темно-зелеными елями, покрывавшими горы, расстилалось хмурое, серое небо.
В господском доме ждали гостей. Шторы в комнатах для приезжих были подняты, а гостиная, примыкавшая к этим комнатам, имела праздничный вид; всюду благоухали цветы и роскошно украшали комнату, предназначенную, очевидно, для женщины.
В настоящую минуту здесь было две дамы. Младшая забавлялась игрой с маленьким белым шпицем, заставляя его беспрестанно прыгать и лаять; другая же, окидывая гостиную взглядом заботливой хозяйки, передвигала кресла в одном месте, поднимала выше занавес в другом, расставляла покрасивее письменные принадлежности.
— Неужели вы не можете хоть на время расстаться со своим Пуком, Майя? — недовольно сказала она. — Он только и знает, что производит беспорядок.
— Да я заперла его, но он вырвался и побежал за мной, — ответила Майя. — Тише, Пук! Будь умником! Фрейлейн Фридберг гневается и приказывает тебе вести себя прилично!
Она засмеялась и ударила шпица носовым платком; собака с лаем кинулась на нее, пытаясь схватить платок. Фрейлейн Фридберг нервно вздрогнула.
— И это — взрослая девица! На днях я уже жаловалась господину Дернбургу, что вас невозможно урезонить. У вас до сих пор голова полна детских шалостей. Когда же наконец вы станете умнее?
— Надеюсь, еще долго не стану! — объявила Майя. — Здесь, в Оденсберге, все так ужасно серьезны и умны — и папа, и тетя, и вы, фрейлейн Леони, а с Эрихом в последнее время вообще неизвестно что делается, он все вздыхает и тоскует по своей невесте. И вы хотите, чтобы и я стала такой же? Как бы не так!
Она схватила Пука за передние лапки и пустилась с ним танцевать, несмотря на то, что он ясно выражал свое недовольство.
Майя Дернбург, решительно объявившая войну серьезности, только недавно вышла из детского возраста; ей было не более семнадцати лет. При взгляде на ее стройную фигурку сердце радовалось и на душе становилось светлее, как от солнечного луча; прелестное розовое личико сияло молодостью и здоровьем, а в красивых карих глазах не было задумчивости Эриха — они живо блестели, в их взгляде не было еще ни малейшей тени; золотистые волосы вились по плечам, а надо лбом нависли непослушные маленькие локончики. Черты ее лица были полудетскими, миниатюрная фигурка еще не достигла полного развития, но именно это и придавало девушке невыразимую прелесть.
Леони Фридберг, воспитательнице Майи, было лет тридцать; это была миловидная, стройная женщина с темными волосами и глазами и озабоченным лицом. Она не ответила на веселое замечание своей воспитанницы, а только пожала плечами и опять посмотрела вокруг.
— Кажется, здесь все прекрасно. По-моему, вы чересчур много наставили цветов, Майя, их запах может просто одурманить.
— О, невесту надо засыпать цветами! Надо, чтобы Цецилии понравился ее будущий дом, а цветы — единственное, чем мы можем выразить ей внимание, так как папа не хочет устраивать более торжественного приема.
— Само собой разумеется! Ведь о помолвке будет объявлено не сразу.
— Зато тогда у нас будет праздник, а потом пышная, пышная свадьба! О, как мне хочется увидеть невесту Эриха! Должно быть, она очень красива, Эрих просто бредит ею. Как он комичен в роли влюбленного жениха! Среди белого дня спит и видит только свою Цецилию! Папа уже несколько раз серьезно сердился на него, а вчера сказал мне: «Не правда ли, ты будешь разумнее вести себя, когда станешь невестой?» Понятно, я буду разумно вести себя, страшно разумно! — ив доказательство Майя схватила Пука на руки, а затем волчком завертелась с ним по комнате.
— О, да, это весьма правдоподобно! — с досадой воскликнула Леони. — Майя, Бога ради, не прыгайте и не вертитесь при встрече с будущими родственниками; что подумают баронесса Вильденроде и ее брат о вашем воспитании, когда увидят, что семнадцатилетняя девушка скачет, как ребенок?
Майя с торжественной миной остановилась перед своей воспитательницей.
— О, не беспокойтесь, я заслужу высочайшее одобрение. Я прекрасно знаю, как следует держать себя, меня научила этому мисс Вильсон, англичанка с желтым лицом, острым носом и бесконечно глубокой ученостью. В самом деле это была ужасно скучная особа, но придворному поклону меня выучила. Посмотрите-ка, вот! — Она сделала глубокий, церемонный реверанс. — Моя будущая невестка будет самого высокого мнения о моем воспитании, а потом я брошусь ей на шею и поцелую ее вот так! — и девушка осыпала бурными ласками застигнутую врасплох гувернантку.
— Майя, вы задушите меня! — сердито крикнула та, с трудом вырываясь из ее рук. — Боже мой, уже бьет двенадцать! Нам надо идти вниз; я хочу заглянуть еще в спальни, посмотреть, все ли там в порядке.
Она вышла из гостиной. Майя, как мотылек, слетела с лестницы; Пук, разумеется, последовал за ней.
Жилые комнаты Дернбургов находились на нижнем этаже. Большая передняя была убрана в честь ожидаемых гостей высокими лавровыми и апельсинными деревьями и множеством тропических растений. Там стоял молодой человек и, по-видимому, ждал кого-то; увидев дочь хозяина дома, он отвесил почтительный поклон. Майя слегка кивнула ему.