Невская битва

—    Да… да… — по-своему ликовал немец, более не решаясь повторять забаву.

Удары грома между тем становились все страшнее, разъяренные молнии, как ошпаренные коты, проно­сились по небу, бились о берег, и казалось, огненными хвостами вот-вот подпалят корабельное ветрило. Но уж слишком оно было мокрое, чтобы вспыхнуть да­же от такого яростного огня.

Много же надо было нашим удальцам, чтобы уто­миться своими забавами. Первым сдался и полез под кожу Сбыслав, за ним — трое тевтонцев, далее — ос­тальные, князь Александр последним отправился под полог, где не сказать, чтоб было уж очень сухо — вода под ногами стояла уже выше щиколотки. Домаш Твердиславич нацеживал всем забавникам крепкого угорского вина из бочки, протягивал каждому по ог­ромному ковшу для обогрева. Александр хотя и не был охотником до хмельного зелья, а тоже выпил полное ковшище. Жадное тепло мгновенно хлынуло по жилам, вспенило голову, он засмеялся и присел средь дружины своей, подле сердитого Саввы. Все впечатления долгого минувшего дня, полного тревол­нений и душевного движения, навалились на него го­ рячим одеялом, он и сам не заметил, как уронил голо­ву на плечо Саввы и погрузился в мощный молодечес-кий сон.

Ночью он тревожно проснулся и решил проверить, жива ли его Алексеева лампада. Она стояла под осо­бым деревянным навесом у икон и безмятежно горела на славу.

Александр взобрался на верх кормы. Дождь уже кончился, ладейники сняли кожаное покрывало. Мо­лодое горячее тело Александра успело прекрасно вы­сушить всю намокшую одежду, и уже не верилось, что совсем недавно кругом бушевала влажная водя­ная воля.

Мало того, лунные брызги то там, то сям пробива­лись сквозь поредевшее, обветшавшее покрывало туч. Видно было, как плещет волна, как позади, неподале­ку бегут, не отставая, другие кораблики.

—    Хорошо-то как! — приободрил князь сонного ладейника.

—    Плохого мало, — зевнул ладейник. — Вот еще малость побуду да и стану сминщика своего будить, а сам — спати.

—    Завтра-то доплывем до Ладоги?

—    Все в руце Божьей.

—    Вирно бачишь. В Ладоге отдохнем. Конницу ждать станем. Должно, далее токмо заутра двинемся.

—    А молви, княже, от Ладоги далее куда поплы­вем?

—    По Невскому езеру79 . А там — в реку Неву войдем.

—    И що же? До самого состыкновения со свиями?

—    Нет, брат. Там на берегу должна быть Пельгусина застава. Как увидим Пельгусю-ижорца, там ваша ладейная работа скончается. Мы со стругов слезем, опять дождемся конницу, идущую брегом, и пойдем без вас громить пришельцев. А вы нас ждать будете.

—    Жаль.

—    Чего же?

—    Зело бы и мени хотелось со свиями похлестаться.

—    Как звать тебя?

—    Преслав.

—    Ну, коли Преслав, то тебе нельзя не просла­виться. Так и быть, замолвлю кормщику, щобы отпу­стил тоби вмисти с нами на битву.

—    Спаси Христе Боже за такое добродийство! — обрадовался ладейщик.

Александр рассмеялся, нежно приобнял ладейщи-ка Преслава и отправился на дно ладьи спать бок о бок с дружинничками — теперь уж до самого утра.

Глава седьмая

НЕРОН

Несколько лет подряд то там, то сям, в разных зем­лях и княжествах Руси происходили страшные убий­ства монахов и священников. Несчастных мучеников находили исколотыми и изуродованными до неузна­ваемости. Это происходило то на Волыни, то в Гали­ции, то в Полоцкой земле, то в Киевской, то в Пин­ской. Ясно было, что душегуб ненавидит именно тех, кто посвятил себя служению Господу, и потому его прозвали Нероном в честь известнейшего в древности гонителя христиан. Поймать или хотя бы выйти на след дьявольского слуги никак не могли, и потому в представлении людей сложился образ поистине де­монический — страшное, огромное и в то же время ловкое, пронырливое чудовище. Каково же было бы народное удивление, если бы Нерона поймали и увиде­ли существо неказистое, тщедушное, с перепуганны­ми, бегающими глазками, все какое-то зашибленное и оттого постоянно испускающее дурные запахи, свя­занные с нездоровым пищеварением.

Он появился на свет в ливонских землях, в русской крестьянской семье, хотя и поговаривали, будто мать родила его не от собственного супруга, а от некоего беглого черта, шатавшегося по деревням и селам и со­вращавшего разных дур. Таковое предположение ста­ло вскоре подтверждаться, когда младенца крестили. Он страшно сопротивлялся и, в отличие от обычных детишек, которые успокаиваются и даже засыпают вскоре после совершения сего таинства, новокрещен-ный ребенок, нареченный Иваном, после погружения в купель еще больше разорался и бился так, что вы-

скользнул из рук священника на пол, хотя почти не ушибся. И дальше, сколько бы его ни приносили в храм Божий, он всегда выказывал не просто неудо­вольствие, а сильную и громкую ярость. Причастие невозможно было вложить ему в уста, а если и удава­лось, то он тотчас исторгал из себя Святые Тайны.

Подрастая, Иван внешне ни единой чертой не про­являл сходства со своим отцом, чем лишний раз под­тверждались слухи, возникшие при его рождении. В конце концов, когда мальчику исполнилось лет во­семь, родители отвезли его в Минск и отдали в услуже­ние одному ремесленнику. Там он прожил год, но по­скольку отказывался не только от постов, но и от все­го, что было связано с Церковью Божьей, ремесленник сплавил его другому. Так Иван и стал переходить из рук в руки. Из Минска переселился в Пинск, из Пин-ска — в Туров, из Турова — во Вручий и так далее. И везде к нему быстро начинали относиться с подозре­нием и опаскою, ибо он нисколько не скрывал своего неуважения к Русской вере. Войдя в юношеский воз­раст, он требовал, чтобы его называли Янисом, объяс­няя это тем, что, мол, он по происхождению — латыш, то есть представитель латинизированного ливонского славянства. Парни его не раз бивали, девушки сторо­нились, и ни одна не согласилась бы даже подумать о том, что за этого «Яниса» можно пойти замуж.

В итоге сей странный человек, достигнув возраста двадцати пяти лет, оставался неженатым. Он озлобил­ся на весь мир, в коем ему словно бы и не осталось ме­ста, и искал причин не в самом себе, а в людях и осо­бенно — в служителях Божьих. Тогда же он и совер­шил первое злодеяние, умертвив монаха, шедшего из одной обители в другую по дороге из Чернигова в Ки­ев. И впервые в жизни он испытал некое душевное об­легчение. Ни тени раскаяния не мелькнуло в недрах этой черной души, ибо никогда раскаяние не посеща­ло ее, словно отсутствовал самый органу который в ду­ше обычного русского человека ведает покаянием. Напротив, надругавшись над умерщвленным телом, Янис поклялся и впредь при первой возможности со­вершать подобные злодейства. По такой дороге и пош­ла его дальнейшая смертоносная жизнь. К сорока го­дам он имел на своей совести более двадцати убийств, хотя, опять- таки, разве можно говорить о наличии ка­кой-то в нем совести!

Это он убил монаха Алексия, шедшего к Александ­ру в Торопец после столь длительного и полного страда­ний хожения. Нерона тогда чуть не поймали на постоя­лом дворе, обнаружив на его одежде кровавые пятна. Он с трудом избежал поимки и отправился в Ливонию. Там, совершив еще одно убийство, Нерон объявился в Риге, где нанялся на корабль, плывущий в Швецию. Он решил навсегда покинуть землю, на которой родил­ся, и поселиться среди чужестранцев. Целый год он ра­ботал у оружейника в новой шведской столице Сток­гольме, и им были весьма довольны. Он отличался тру­долюбием и умелостью, быстро научился лопотать по-шведски, проявлял немалый ум. Но одно качество отвращало людей от Яниса из Гардарики — он не умел сдерживать ветры, постоянно одолевавшие его, и не­возможно было долго находиться рядом с ним из-за не­стерпимой вони. И сперва за глаза, а потом и в глаза его стали называть Вонючкой Янисом.

За год, прожитый в Швеции, Нерон ни разу не со­вершил убийств — ему почему-то никакого дела не бы­ло до латинских священников и монахов, только рус­ские богослужители вызывали в нем лютую ненависть и жажду душегубства. По прошествии года он стал то­сковать по убийствам и с радостью узнал о готовящем­ся большом походе на Русь. А когда поход начался, Вонючка Янис оказался в числе его самых рьяных участников.

И так получилось, что именно его отправили гон­цом к Александру, когда епископ Томас написал гра­моту, объявляющую Ярославичу войну. Не один он хорошо владел русским языком, но всем ужасно понравилось, что он исторгает отвратительные запахи.

— Когда встретишься с Александром, ты уж, Янис, расстарайся на славу. Выдай ему под нос все свое не­ превзойденное умение! — от души веселились Биргер и его брат Торкель, отправляя Вонючку в Новгород.

Темнело, когда на одном из лучших скакунов Не­рон отправился в путь от берегов Ижоры. Двое воинов на таких же резвых конях сопровождали Вонючку, стараясь держаться на некотором расстоянии — уж очень от него смердело. Поначалу они вели себя с ним довольно уважительно, как и подобает вести себя с гонцом, которого сам Биргер отправил с грамотой к врагу. Но чем дальше они двигались по ночной доро­ге, тем больше таяло это уважение, его становилось меньше и меньше с каждым очередным звуком, сопро­вождавшим исторжение зловонного ветра из Янисо-вой утробы.

Наконец один из спутников Нерона по имени Маг­нус Эклунд не выдержал и спросил:

—    Правда ли, что ты, достопочтенный Янис, по роду своему происходишь из русов?

—    Да, это так. Но я не люблю своих соплеменни­ков, — ответил Нерон.

—    А позволь спросить, уважаемый, все лк русы проявляют подобные способности, как ты?

—    Что ты имеешь в виду, Магнус?

—    Ну, столь великолепно сотрясать воздух.

—    Разве шведы не делают этого? По-моему, они тоже любят.

—    Но не в таких же количествах! — возмутился второй спутник, Пер-Юхан Турре. — Воображаю, что будет, когда мы столкнемся с русским войском, какая будет стоять вонища до небес!

—    Не будет, — возразил Янис. — Я и впрямь отли­чаюсь от всех людей, в том числе и от русских.

—    Но ты не огорчайся, — засмеялся Магнус. — А главное, не сдерживайся, когда будешь вручать гра­моту Александру.

Тут оба шведа стали совсем уж без стеснения де­литься своими мнениями как насчет всех русских, так и по поводу Вонючки Яниса, будто забыв, что он впол­не владеет их языком.