Невская битва

великой любви к конунгу Александру и не верят, что он спосо­бен защитить их от нашего вторжения. Дух руссов сломлен, и они все ожидают нового великого нашест­вия с востока. Полагаю, что нас они воспримут друже­ски, и мы сможем хорошо поживиться.

—    Где же Эклунд и Турре? — спросил Торкель.

—    Увы, они погибли.

—    Я же говорил, что их прирезали! — возликовал Аарон Ослин.

—    Как же погибли они? Лучшие рыцари! — возму­тился Биргер, искренне жалея и Магнуса, и Пер-Юхана.

—    Вчера вечером, когда мы возвращались из Хольмгарда, на нас внезапно напал большой отряд ка­кого-то хольмгардского рыцаря, который не подчиня­ется конунгу Александру. Их было не менее десяти че­ловек, мы сражались, как львы, и каждый повалил

троих русов, но в итоге Магнус Эклунд и Пер-Юхан Турре пали смертью храбрых в этом бою, а я вынуж­ден был спасаться бегством. Как видите, конь мой ед­ва стоит на ногах и весь в пене.

—    О, несчастные Эклунд и Турре! — Биргер обхва­тил руками голову. — Магнус только недавно похоро­нил жену и женился второй раз на двенадцатилетней дочери богатого торговца драгоценностями.

—    Ну и сидел бы тогда себе дома, — хмыкнул Ослин.

—    А почему же вы не отправились в обратный путь в тот же день, когда имели беседу с Александ­ром? — спросил Торкель.

—    Я же говорю, что русы рабски доброжелательно настроены по отношению к нам, они не хотели отпус­кать нас прежде, чем мы не насладимся разными ку­шаниями и напитками, — ответил Янис.

—    Ты, как я вижу, валишься с ног от этих наслаж­дений? — сурово спросил Биргер.

—    Признаться, да… — глухо отозвался гонец, гла­за его закрылись, и он медленно повалился в притоп­танную траву.

—    Мне подозрителен его рассказ о гибели Эклунда и Турре, — сказал одноглазый Ларе.

—    Хотел бы ты одним глазком увидеть, как все произошло на самом деле? — засмеялся Торкель.

—    Не вижу ничего смешного в гибели наших со­ратников, — нахмурил на него брови Биргер.

—    Да ладно тебе, брат! — хлопнул его по плечу Тор­кель. — Ты огорчен, что Александр едва ли захочет с нами сражаться? У тебя будет возможность повоевать с разбойниками, подобными тем, что убили Эклунда и Турре. Завтра же снимемся отсюда и пойдем на

Хольмгард. А то и впрямь, поднадоело тут. Пора отве­дать хольмгардских бабенок. Говорят, они не в пример лучше всяких ингерманок. Эти какие-то… без огонька. А про тех говорят, что они очень даже с огоньком. Эй, Вонючка Янис! А хольмгардочек вам давали отведать? Спит, проклятый, даже благоуханиями своими нас не порадует.

Биргер поразмыслил и признал, что в донесениях Яниса больше радостного, чем печального.

—   Ладно, — сказал он решительно. — Сегодня объявляю последний день отдыха и развлечений, а за­втра будем сниматься. Даже если Улоф не захочет ухо­дить отсюда, без него пойдем — больше славы себе раз­добудем. Правильно?

—   Правильно! — воскликнули Ларе и Торкель.

—   Нет, без Улофа идти — безрассудство! — возра­зил Аарон.

—   Да он и не останется, — усмехнулся Биргер. Пировали в сей вечер с особым размахом, жарили на вертеле годовалых бычков, коим в распотрошенные брюхи зашили цыплят и уток, отдельно в молоке ту­шились языки и внутренности, все припасы пива све­зены были к Биргерову шатру, ничего не жалеть при­казали Фольконунги, ибо завтра начинается суровая воинская жизнь до самой победы над Хольмгардом, а уж тогда снова попируем.

К вечеру не осталось ни одного трезвого викинга. Здесь же, среди питья и брашна, валили жалобно вопя­щих ингерманок, не жалея, а только пуще потешаясь, если какая-нибудь из них пыталась сопротивляться. Ко­ротышка Мюрландик придал этой забаве особый смысл, и, когда приводили новую деву или молодую жену, он «благословлял» ее, накладывая крестное знамение ру­коятью своего меча и окроплял пивом, приговаривая:

— Крещается раба Божия Недотрога во имя пива и быка и куска пирога, аминь!

И только после этого с хохотом на нее навалива­лись. И почему-то казалось очень смешным, что всех обесчещенных ингерманок Мюрландик нарекал Недо­трогами, Брыкалиями, Царапиями и тому подобными «именами». А главное, само произведенное ими наси­лие обретало некий священный смысл — хоть такое, а «крещение»!

Впрочем, епископ Томас, увидев сие кощунство, разгневался и не дал «покрестить» всех уловленных ингерманок, и после его запрета остальные оказались просто изнасилованными без «благословения» Мюр-ландика.

Только рыжий Аарон Ослин не участвовал в об­щем пиршестве. Он с отрядом из десяти человек от­правился на один из ближайших холмов нести дозор­ную службу. Стояла тихая лунная ночь, все вокруг спало, и лишь от лагеря Биргера и из села, где распо­лагался лагерь Улофа Фаси, доносились пьяные кри­ки и пение. Завтра все кончится — Томас вложит всем в уста облатки и воинство покинет райское мес­то в устье реки Ингеры, которую местные дикари именуют Ижорой.

Правда, у дозорных разве что только баб не было, а еды и выпивки они с собой прихватили немало. Сна­чала решено было не разводить костра, но потом гот-ландец Свен Бергрен убедил остальных, что без кос­терка скучновато:

—   Сказано же, что русы не придут сегодня. А у ко­стра лучше время коротать. Глядишь, из него сала­мандры пожалуют, нам — развлечение.

—   А что, слышно ли о саламандрах новенькое? — спросил доверчивый Оке Нордстрем, когда костер ве­село затрещал и все расположились вокруг него.

—   А как же! — оживился Бергрен. — У нас на Гот­ланде они почти в каждом костре кишмя кишат. Вот было дело перед самым этим нашим походом. Сидим мы с братом у реки, ловим рыбку, развели, как поло­жено, добрый костерок и ни о чем таком не думаем. Вдруг из того костерка выскакивает саламандра, кра­сивая такая, что язык прикусишь. Ну, мы с братом

только наметились жребий бросить, кому эту саламан­дру выгуливать, а она нас вдруг спрашивает: «Нет ли среди вас, доблестные рыцари, самого лучшего парня во всей Швеции?» Мы переглянулись и спрашиваем: «Не знаем, право, кого ты имеешь в виду. Если назо-

вешь его имя, мы тебе скажем, есть он среди нас или не попал в наше общество». И что вы думаете, кого же она назвала? Оке Нордстрема.

—    Брось ты, перестань! Не может быть! — вос­кликнул Оке.

—    Клянусь здоровьем моей покойной прабабуш­ки, — не моргнув глазом, ответил Свен Бергрен.

—    Правда клянешься?.. Стой, погоди, какое же у покойной прабабки здоровье! Врешь ты все, готландская твоя морда!

Все вокруг от души посмеялись вранью Свена и до­верчивости Оке. Стали вспоминать всякие истории о саламандрах.

—    Вот вы все напрасно языками чешете, — сказал Гунар Седербринк, — а мой прадед Петер после того, как благополучно овдовел, на самом деле некоторое время жил с саламандрой, являвшейся к нему из до­машнего очага. Тут без всякого вранья. Кто не знает

моего прадеда Петера! Ведь это был великий воин. Од­нажды во время битвы ему отсекли правую ногу ниже колена, так он умостился обрубком на пеньке и, так стоя, продолжал сражаться с врагами. А когда битва кончилась, сам святой Петр явился к моему прадеду,

приставил ему отрубленную ногу, и она тотчас прирос­ла. Видит Бог, если со мной случится подобное, я по­кажу вам, каков наш род Седербринков!

—    Ну-ну… — усмехнулся готландец Бергрен.

—    А как же твой прадед жил с саламандрой, рас­скажи, Гунар! — нетерпеливо взмолился любитель всяких баек Оке Нордстрем.

—    Обычно он ставил перед очагом два зеркала, од­но против другого, и ласково приглашал: «Где ты, ду­ша моя?» И тогда из пламени выходила огненная ла­ва, становилась между двумя зеркалами и превраща­лась в красивую девушку. И у них была любовь. По рассказам прадеда, она была неутолима в любов­ных ласках и очень горяча. Так горяча, что от нее ино­гда вспыхивали простыни, у Петера на груди и животе полностью сгорели все волосы, и от него потом днем всегда пахло паленым.

—    Ох и горазды же вы все брехать, как я погля­жу! — возмутился рыжий Аарон. — Вот я, к примеру, никогда никаких чудес не видел и не верю в них.

—    Даже в евангельские? — спросил Бу Густавссон.

—    Позволь мне не отвечать на твой вопрос, — не­много подумав, сказал Ослин. — А уж тем более, про саламандр — сплошные враки. Ведь, даже если мы все вместе, как распоследние дураки, примемся взывать к костру, чтобы из него нам выдали хоть одну

саламандру, все равно ничего не получится.

—    А давайте попробуем, — предложил Свен Бергрен. — Костер, костер! Кинь нам из себя саламандрочку. Да такую, какая приходила к прадеду Гунара Седербринка, чтоб могла всех нас обслужить.

Охмелев от пива, все остальные принялись дура­читься, призывая костер выдать им желаемую огнен­ную девушку. Так, за подобными дурачествами и пе­ресказом разнообразных завиральных баек медленно проходила ночь. Уже и в лагерях Улофа и Биргера все стихло, уже и ночь перешла из своей юности в пору зрелости, уже больше половины лежащих вокруг ко­стра уснули сладким сном, и лишь Свен Бергрен, Гу-нар Седербринк да Аарон Ослин продолжали бодрство­вать, попивая пивко и пожевывая уже остывшее и слегка подчерствевшее мясцо.

—    Вернемся в Швецию, я привезу с собой много русского добра и женюсь на Веронике Арнстрем, са­мой красивой девушке на всем Готланде, — мечтал Бергрен. Глаза у него уже вовсю слипались, и когда он увидел всадников, то решил, что это уже ему снится.

—    Ну, здравствуйте, гости дорогие! — сказал один из всадников по-русски, и Бергрен удивился, как это им удалось столь неслышно подъехать к ним на лоша­дях из лесочка, растущего на заднем склоне холма, ведь, если не считать потрескивания костра и его задушевных мечтаний, все вокруг было тише тихого.

— Вот вам и саламандры! — воскликнул Гунар Се-дербринк, вскочил на ноги и тотчас рухнул замертво, получив смертельный удар боевым топором по голове. Нагрянувшие всадники живо взялись пронзать копья­ми спящих, и делали это столь обыденно просто, что сонный Бергрен успел еще подумать: «Надо же! Это что? Смерть — такая?» Он еще увидел, как, обливаясь кровью, рухнул прямо в костер рыжий Аарон Ослин, и только тогда открыл рот, чтобы закричать что-ни­будь. В следующий миг русский меч безжалостно от­сек ему голову.

Глава пятнадцатая