Невская битва

—    Пропадут они без тебя, Леско, пропадут! — го­ворила Саночка.

—    Ох и покажут им немцы, Сашенька! Вот уви­дишь, на Святках прибегут выверты новгородские просить тебя назад вернуться, а ты не соглашайся, — говорила матушка.

—    И нечего нам больше там делать, пускай Домаш с Андрияшем воюет, — говорил Савва, тоже радуясь возвращению в родные суздальские края.

—    Ежели что, князь, только кликни, я всегда на твоей стороне, — говорил Кербет, прощаясь в Твери с Александром. Он тоже бежал от новгородской воль­ницы в родной свой град.

В Твери же внезапно произошла встреча с отцом. Оказалось, он тоже в Переяславль перебрался, а когда Андрей приехал и сообщил, что Александр следом едет, не выдержал Ярослав Всеволодович и поехал встречать жену, детей, невестку и внука. Горестно рассказывал о падении и разорении Киева. В канун Рождества Богородицы, пятого сентября, случилось давно ожидаемое нашествие Батыя на древнюю столи­цу Земли Русской.

— Паки и паки страшное зрелище! — говорил Ярослав. — Тьмы и тьмы воинства, воистину подобно­го тучам саранчи. Яко лавина наводнения. Голоса че­ловечьего не слышаста от скрыла и визга телег вражь­их, от ревения несметных верьблудов и ржания не­сметных стад лошадей. Егда же стреляют из луков, то стрелы тучей вздымаются в небо, затмевая солнце, и дождем падают на город. Мужески держал Киев вое­вода Дмитро. Кабы не его старание и воля, быстрее бы пала полуденная столица наша. Но и он бессилен бысть противу такой орды. За два дня до праздника Введения Богородицы рухнули стены и вороги хлыну­ли в город, неся смерть и разрушение. Дмитро храбро сражался, был изранен и взят в плен Батыем. Даль­нейшее о нем неведомо никому. Несчастный аз! Вы­нужден был бежать от неминуемой гибели сначала во Владимир, а потом — дай, думаю, поживу немного в Переяславле. А тут и Андрюша явился.

В великой печали ехали они дальше от Твери до Переяславля всем семейством. Уходили от горючей беды Земли Русской, которую в полуденных краях терзали несметные орды Батыевой саранчи, а в полу­нощных пределах разоряли закованные в броню хищ­ники с крестами на мантиях.

Хмурым декабрьским вечером показалась вдалеке плоская и широкая гладь родного Клещина озера, бе­лые высокие холмы слева и низкие, поросшие черным лесом берега справа. А там, за озером, — скромные и негромкие, по сравнению с Новгородом, очертания милого Переяславля.

— Никуда ни ногой отсюда! — радовалась Саноч-ка. — И пусть приходят просить — не соглашайся, Ле-ско!

Поселившись дома, Александр первым делом зате­ял строительство нового монастыря с храмом в честь святого Александра Воина. Он непрестанно молился своему святому, сравнивая Русь с девой Антониной, которую нечестивцы и язычники взяли в свои ковы и мучают, а себя самого он желал видеть новым Алек­сандром Воином, который придет спасать прекрасную деву-христианку.

К Рождеству Христову пришла весть о том, что по­ганые Батыевы полчища двинулись от Киева на запад, в сторону Каменца и Колодяжена. Об одном остава­лось мечтать, чтоб они по какому-то нелепому своему норову пошли войной против Тевтонского ордена. Но, конечно, это были розовые мечты. Скорее всего, Ба­тый будет теперь беречь силы, растраченные при заво­евании Киева, и самое большее, на что решится, — вторгнуться в Галицию. Но одно утешало — он не идет сюда, и зиму можно жить спокойно.

В Переяславле было тихо, чудесно, стояли мороз­ные деньки, по утрам шел снег, а после полудня вы­глядывало солнце, превращая все в золото. На Креще­ние морозы особенно усилились, и когда окунались в крещенскую прорубь, то, вылезая из жгучей воды, аж дымились. Хорошо!.. А потом все тело горело и хо­телось лететь в небо, расправив крылья, как некогда Александру заповедовал Смоленский епископ Мерку­рий, прочитав юного князя зрячим крестом.

Саночка перестала кормить Васю своим молоком, да и то сказать — больше года вскармливала его, хоро­шо напитала. И Ярославич с Брячиславной наслажда­лись любовью, подолгу уединяясь. Саночке страшно нравилось, чтобы он ей косу развязывал. Обычно, как и положено замужней женщине, она две косы носила, но перед тем, как лечь с мужем, нарочно заплетала од­ну, будто в первый раз. Эту игру она еще с того дня за­вела, когда Александр из невского похода возвратил­ся. В тот вечер, вернувшись с ней в Городище, он при­творялся, будто выпил лишнего, и она, подыгрывая, помогала ему идти. Он давно уже был не в досшехах, а когда пришли в спальню, она помогла ему раздеться, уложила в постель и вдруг заулыбалась, зарумяни­лась, смущаясь.

—   А знаешь, Леско, что я придумала… Не знаю, может, грех… Но мне сдается, ничуть не грех это…

—   О чем ты, Саночка? — удивленно вскинул брови Александр. — Что еще удумала?

—   Смотри! — решилась она наконец. Приблизи­лась к нему, сняла с головы легкую кику и, повернув­шись вполоборота, тряхнула волосами. Они были, как тогда, в первую их ночь, заплетены в одну тугую ко­су. — Я хочу, чтоб ты снова сам расплел мне ее.

С того вечера и повелось у них такое баловство. А когда Александр исповедовался духовнику и при­знался в этом, тот только усмехнулся в ответ и молвил с улыбкой:

— Ох и детский же грех! Впредь освобождаю вас от того, чтобы раскаиваться в нем, ибо он и не грех вовсе. Более никому о том не рассказывайте, пусть это будет ваша нежная тайна. И се хорошо, что вы еще такие де­ти. Оставайтесь таковыми как можно долее в своей жизни, ибо и Христос нам заповедовал в поступках своих детям уподобляться.

Но тихая и счастливая жизнь в милом Переяславле оказалась недолгой. Через неделю после Крещения явились послы из Новгорода. Да все какие-то невзрач­ные люди, хоть и бояре, — Падко Лущинич, Тверди-сил Климак да Василько Растрепай. Увидев их, Алек­сандр очень рассердился. Пряча глаза, они стали уго­варивать его возвратиться в Новгород и снова княжить над ними. Но он держал себя холодно и ос­тался непреклонен, а на прощанье молвил послам:

—   Аще бы хоть кто-нибудь из тех, что в полки со мною ходили… Что же там Домаш, Кондрат, Миша Дюжий, иные прочие? Аль не хотят меня видеть?

—   Хотят, премного хотят!

—   А что ж никого от своих не прислали? Вот то-то и оно.

Не получив желаемого согласия от Александра, Падко, Твердисил и Василько отправились во Влади­мир, где находился великий князь с другими своими детьми и женой. Они просили его уговорить Алексан­дра, на что Ярослав ответил отказом и отправил в Нов­город Андрея.

Прошло совсем немного времени, и к празднику Сретенья Господня в Переяславль пришло совсем иное — великое посольство. Возглавлял его сам архи­епископ Спиридон, а с ним вместе прибыли и Домаш Твердиславич, и Сбыслав Якунович, и Миша Дюжий, и Ратибор Клуксович, и Димитрий Шептун. Только каменное сердце не умягчилось бы при виде всех их, въезжающих в отчину Александра. Даже Саночка, ко­торая поначалу принялась было уговаривать мужа не соглашаться, быстро умолкла.

И Александр вышел на мороз встречать их, низко поклонился Спиридону, испросил у него благослове­ния. А благословив князя, архиепископ вдруг сам низ­ко поклонился ему со словами:

—    Именем самого Господа Христа челом бьем те­бе, Александру Ярославичу, вернуться в Новгород и быть нашим полным князем и господином, ибо ток­мо твоего имени страшатся враги — ненасытные и кровожадные посланцы папские.

—    Владыко! — воскликнул Александр, едва сдер­живая слезы. — Прошу тебя не произносить более слов просьбы! Издалече завидев вас, я уже твердо ре­шил, что вернусь. И каюсь, что заставил тебя, влады­ко Спиридоне, молвить просительные слова.

—    Солнце-князь! — не выдержав, воскликнул Ми­ша Дюжий. — Смерть ради тебя примем! Прости нас за наше поганое окаянство!

—    Прости, Леско Славич! — заговорил и Домаш. — Каемся пред тобою, що отвергли тебя и славе твоей завидовали. Бис нас попутал, княже.

—    Полно вам, — поспешил Александр принять их в свои объятия, видя, что все они горят желанием ка­яться и просить прощения, а Савва и Ратисвет готовы броситься на них с кулаками. — В канун столь велико­го праздника церковного забудем наши взаимные оби­ды и огорчения. Отпустим зло из сердец. Ибо завтра все вместе будем петь «Ныне отпущаеши раба Твоего, Владыко, по глаголу Твоему с миром».

—    Слава Александру! — воскликнул в восторге тысяцкий Ратибор. — Оле тебе, Новгороде, не имеющу равного великодушия!

Александра аж подкинуло от удивления, ибо мож­но всю жизнь прожить и не услышать ничего подобно­го о Новгороде из уст новгородца. Видать, и впрямь, крепко взяли их немцы за жабры!

На другой день весело праздновали Сретенье. По­сле литургии причащались с особенным чувством, будто каждому Христос в сей день дал чуть-чуть боль­ше своей плоти и крови, видя их примирение, братскую любовь и счастье нового единения. Потом, выйдя из храма, до того радовались, что вдруг бросились вме­сте с садовниками трясти деревья, дабы побольше пло­дов было к осени, чуть стволы не поломали от усердия. Да что там — Миша Дюжий, конечно же, и сломал од­ну яблоньку, ручищи-то — шире медвежьих лап!

Отпраздновав примирение и согласие, из Перея-славля отправились во Владимир — просить у великого князя разрешения Александру вернуться в Новгород. Ярослав Всеволодович повел себя должным образом. Поначалу хмурился и как бы отказывался, говоря:

— Единожды оскорбив моего сына, и в другой раз не погнушаетесь.

Но потом, истомив послов и самого архиепископа, он все же, как и следовало ожидать, смягчился. Воз­вращение Александра в Новгород было торжествен­ным и величавым. Ни одного князя так не встречали ретивые новгородцы. От самых берегов Меты выстрои­лись радостные горожане с дарами и приношениями, а некоторые — с хоругвями. У врат Городища князь сошел с коня, архиепископ вышел из своей санной по­возки, и они рука об руку друг с другом шли дальше пешие под восторженные крики встречающих. Здесь им под ноги бросили связанных крамольников, о кото­рых было произведено дознание и выяснилось, что они получали золото и серебро от немцев. Новый посадник спросил Александра:

—    Дозволишь ли, светлый княже, казнить их се­годня же лютой казнью за их гнусную измену?

—    А сколько их таковых схвачено? — спросил Александр.

—    Более ста, — был ответ.

—    И всех казнить хотите?

—    Всих!

Отдавать жестокий приказ было трудно, но Алек­сандр прекрасно понимал, что совсем никого не каз­нить нельзя. Вот они стояли перед ним на коленях в снегу, связанные, с отчаянием в лицах, жалкие… Но это были изменники, желавшие немецкой власти. И он вдруг четко осознал, что они хуже и папежников, и Батыевой саранчи. Пришедшие с востока сыроядцы были и нехристь, и нерусь. Они не знали Христовой правды, не ведали света Крещения. И ходили слухи, что даже в отношениях друг с другом они не знали до­бра и ласки. Чего же можно было ждать от такого гру­бого племени! Немцы называли себя христианами, хо­тя исказили Христову истину и поступали, как нехри­сти. Но что и с них взять — нерусь!

Но вот изменники заслуживали большей ненависти, чем немцы и язычники Батыя, потому что они-то были русскими, их вскормили русские матери, напитавшие их любовью и лаской; они были православными, кре­щенными в нашей русской церкви, они ходили к испо­веди и святому причастию, но при этом смогли пойти на такое предательство. А стало быть, они — нелюдь!