Спокойный хаос

— Я прекрасно понимаю, что сейчас благодарить вас абсолютно бесполезно, — настаивает она, но хочу, по крайней мере, чтобы вы знали, что, если я не сделала этого раньше, то только потому, что… — у нее снова сорвался голос, и снова она замолкает чтобы не расплакаться. Ох, как ей тяжело.

— Теперь все не важно. Уверяю вас.

Она силится подавить набегающие слезы, и от этого ее лицо искажается; в эту минуту оно похоже на цифровую фотографию на мониторе компьютера, которую кто-то пытается отретушировать, выбрав опцию «более твердое».

— Я не знала, что это вы спасли меня, — говорит она. — Вы мне верите?

— Конечно, верю.

— Я не помню ничего, что произошло тем утром, и моя подруга тоже. Мы поверили тому, что нам сказали, когда мы пришли в себя. Но никто нам не говорил, что это вы вытащили нас на берег.

— В этом нет ничего удивительного, в такой-то сутолоке, — успокаиваю ее. — И потом, никто не знал наших имен.

Еще одна попытка сделать суровым лицо: с него исчезают все признаки женской слабости, что совсем недавно она выказывала мне. Невероятно. Сейчас никому бы и в голову не пришло, что только пять минут назад она заливалась крокодильими слезами.

— Нет, — сухо парировала она, — никакой сутолоки не было. Они просто-напросто ничего нам о вас не сказали. Иначе мы бы стали вас искать и обязательно нашли, даже не зная ваших имен.

И вправду просто поразительно, как она изменилась: сейчас ту женщину, которая всхлипывала у меня на груди, в ней просто не узнать.

— У вас там есть дом, так ведь?

— Да.

— Вот видите.

Конечно, если судить по тому, что сказал Карло, это Элеонора Симончини, шоколадная королева, она больше привыкла к тому, чтобы отдавать приказы и председательствовать на заседаниях совета директоров, а не кричать: «Не бросай меня!» или разражаться безудержными рыданиями; и вот черный «Мерседес S 500», я только сейчас заметил его на противоположной стороне дороги, он примостился во втором ряду прямо на проезжей части и мигает сигнальными огнями, наверняка это ее машина, а в кабине, естественно, ждет шофер — ее супердоверенное лицо, который, как обычно, записывает все важнейшие телефонные звонки, поступающие ей на мобильный…

— Послушайте, — шипит она как змея, — сейчас мне бы хотелось задать вам очень важный вопрос. Как вы на это смотрите?

Несомненно, именно такой ее знают все: холодной, властной, сдержанной. Конечно, неудивительно, что в ней проявляется сильная личность, но все равно просто чудо, как быстро ей удалось овладеть собой: прямо супермен в телефонной будке.

— Конечно.

Она кладет носовой платок обратно в сумочку и пристально смотрит мне в лицо.

— Расскажите мне, что в точности произошло в тот момент, когда вы и ваш брат вошли в воду, чтобы спасти нас.

Палочка моя все еще тверда, это так, для прессы; но оборот, который приняли текущие события, этот факт решительно отодвигает на второй план.

— В каком смысле?

— Люди, которые стояли в воде поблизости от вас, не говорили ли вам что-нибудь?

— Нет.

— Вы ни с кем не разговаривали? Вы просто так нырнули в воду и вперед?

Выражение ее лица становится еще тверже.

— Может быть, кто-то пытался вас остановить, отговорить.

— Остановить нас? А-а-а! Вы, наверное, имеете в виду того идиота, который нам…

О, нет! Теперь я все понял. Кровь ударила мне в виски, а сердце буквально подскочило к горлу. Вот почему она так безутешно заливалась слезами. Мгновением раньше я все понял, еще до того как она вытащила из сумочки фотографию, которая подтвердила мои догадки.

— Этот идиот?

О, нет. Это ее муж. Вот это да, большей глупости я не мог бы сказать! Подумать только, как у меня бьется сердце. Та рыжеволосая каланча, которая нам посоветовала тогда не спасать их, был ее муж. Да ты только посмотри на него, — свадебная фотография, он во фраке, длинный и тощий, как жердь, а взгляд человека, привычного к церемониям на международном уровне, прикрывает рука: он закрывается от сыплющегося на него каскадами риса, а другая, длинная аристократическая, рука чуть покровительственно обнимает ее за талию, а она даже не обращает на него внимания, по правде говоря, у нее на лице сияющая улыбка, но обращена она, кто его знает кому; да, у нее горящий взгляд, но и он тоже не ему, этот взгляд прямо заряжен воспоминаниями, а фигурка у нее тогда была, по крайней мере, на два размера меньше нынешней, и, надо признать, что выглядела она поистине феноменально в коротеньком платьице кремового цвета с бесподобной вышивкой, платье прекрасное, но — это бросается в глаза — абсолютно несовместимое с его помпезным одеянием, как будто его сшили для другой свадьбы.

Я поднимаю от фотографии глаза. Та женщина, которая на карточке все еще питала надежды на будущее, сейчас твердым, леденящим взглядом пристально смотрит на меня, она-то больше ни на что не надеется.

Что и говорить, эрекции как ни бывало.

— Прошу вас, скажите мне только, да или нет, — но эта ее просьба звучит почти как приказ. — Когда вы с братом бросились в воду, чтобы спасти нас, этот мужчина пытался вас отговорить?

Ну вот. У меня сейчас много вариантов ответа, даже слишком много, чтобы я смог сделать правильный выбор. Я мог бы, например, начать с того, что я не так и уверен в том, что нам сказал этот чичисбей[73], или мог бы рассмотреть гипотезу о том, что веревка, которую он бросал женщинам, не была уж такой короткой, как мне помнилось, что, возможно, тогда веревка просто показалась мне короткой, видимо, он решил спасти их другим способом, менее героическим, конечно, менее зрелищным, но, если бы веревка была достаточно длинной, более надежным и здравым, учитывая то, что и нам с Карло угрожала возможность отдать богу душу, потому что он, в отличие от нас, стремящихся их спасти бессознательно, прямо как по Фрейду, — Карло в силу своей законной необходимости разбить кольцо смертей, которые, как ему казалось, преследовали его, а я, как уже говорил, чтобы не уступить ему, не отстать от него, — он, в отличие от нас, я имею в виду, тот мужчина, вероятно, вел себя более по-умному: он беспокоился о жене, но в то же время не забывал и о детях, например, он мог подумать о том, что им угрожала опасность одним махом потерять обоих родителей… Но если я углублюсь в подобные джунгли, а я уже чувствую, как во мне просыпается эта моя историческая зверская наклонность, я просто уверен, что оттуда мне больше уже не выбраться, во всяком случае, не выйти с ответом, ясным и немедленным, — да или нет — на какой претендует эта женщина. Я не хочу этого, потому что мне надоело так поступать, не могу больше, всю жизнь я делал ставку на проигрышные номера: на здравомыслие, на глубокие размышления, на хреновое посредничество, я даже не помню, ни когда это я решил так делать, ни почему, и если сейчас мне нет дороги назад, и я не смогу поступить так, как поступил мой брат, — послать на три веселых буквы того, кто встает на твоем пути, и вперед, — я всегда могу измениться, конечно, есть люди, которые и в сорок лет меняются, почему нет, и даже если это не будет настоящей переменой, глубокой, окончательной, даже если речь идет только о временном изменении здесь и сейчас, когда я отвечу на вопрос этой женщины так, как бы ей мог ответить Карло — дать опрометчивый, ясный, нахальный, мужественный, уверенный, искренний, легкомысленный ответ, в то же время признавая вероятность того, что и он может быть не прав, этому его качеству я всегда завидовал, — да ладно, наплевать, и это тоже представит меня намного больше, чем если бы я, как обычно, испражнился своими проклятыми сомнениями.

— Да.

Да нет же, Карло, давай сделаем так: допустим, что я — это ты, как в ту ночь, когда мы вместе накачивались опием, и я стал тобой на долгое, фантастическое мгновение, и выжмем все возможное из этой истории. Односложное слово, что я только что произнес, это уже сам по себе тяжкий камень, но в