— Моя подруга с ним не дружит. Она его коллега. Она просто мне его посоветовала. Запрещено, чтобы тебя анализировал друг, вот почему я не лечусь у нее; и консультироваться у аналитика, который анализирует твою свояченицу, тоже нельзя, вот почему я тебя предупреждаю, что ты должен хорошо подумать, потому что, если к нему обращусь я, то он не сможет уже тебя анализировать.
— Марта, мне и думать не о чем. Ты можешь хоть сейчас же пойти к нему лечиться. Меня это не интересует.
— Анализ — это не лечение, а анализ.
— Ладно, анализ.
— Тогда ему позвоню я?
— Да.
— О'кей. Спасибо.
— Не за что.
— Ладно, созвонимся.
— Марта?
— Да?
— …
— …
— Нет, ничего. Созвонимся.
— Пока.
— Пока.
— Слушаю?
— Снег идет!
— Ты где?
— В Риме. Идет снег.
— А здесь дождь.
— А у нас падают здоровенные снежинки, просто красота. Снег сейчас падает прямо на меня, хочешь я сделаю тебе репортаж по телефону?
— Нет, спасибо. А снег не тает?
— Держится. Весь город парализован. Аэропорты закрыты, автобусы застыли поперек дороги, все повысыпали на улицу, играют в снежки, как в восемьдесят шестом.
— А ты откуда знаешь, как было в восемьдесят шестом? Ты тогда был в Лондоне.
— Да об этом все только и говорят: «Как в восемьдесят шестом, как в восемьдесят шестом…» А что, правда, в восемьдесят шестом выпало много снега?
— Да уж, достаточно.
— Фантастично. Никто не работает.
— Могу себе представить. Тебе повезло.
— Да ладно. Может быть, завтра и у вас выпадет снег.
— Но здесь совсем другое дело. Я в смысле, что и тут все бывает парализовано из-за снегопада, но люди злые, как черти.
— Не понимаю, что еще тебя держит в Милане? Только ты один это знаешь.
— У меня здесь работа.
— О'кей. Но не вешай мне лапшу, пожалуйста, что ты не нашел бы работу в Риме. Послушай, у меня есть план: продай свои кукольный домик там, и купи здесь отличную квартиру на Гарбателле, к сожалению, здесь цены подскочили по сравнению с тем, что было десять лет назад, но все равно это один из самых недорогих районов Рима, не говоря уже о том, что он самый клевый. И мы будем жить по соседству.
— И все? Конец плана?
— Да.
— А как же работа?
— Будешь работать со мной. У меня появилась одна смутная идея открыть свою радиостанцию. Ты бы мог ею руководить.
— Признавайся, что эта смутная идея возникла у тебя только сейчас.
— Согласен. Но все равно это отличная идея. Радио «Барри». Хорошо звучит, правда?
— Да брось ты, на кой тебе радио сдалось?
— Музыка, общение, имидж? Я серьезно, Пьетро.
— А известно ли тебе, сколько нужно платить за радиочастоты?
— Послушай. Я очень богат. Даже не знаю, куда девать деньги. Чем больше я их трачу, тем больше их становится. Вполне возможно, что и на радио я заработаю.
— Если ты хочешь быть уверен, что не заработаешь на радио, тебе достаточно отказаться от рекламы.
— Прекрасно. Радио «Барри»: единственная радиостанция в мире, которая ничего не рекламирует. Ну что, ты согласен?
— Да.
— Когда начнем?
— В субботу, когда ты приедешь к нам.
— О, кстати, я не смогу к вам приехать. Этот конец недели мне, к сожалению, нужно провести в Лондоне.
— Очень жаль.
— Но в воскресенье на следующей неделе у меня пересадка в Мальпенсе[86], я задержусь, и мы могли бы пообедать вместе.
— В воскресенье на следующей неделе?
— Да. И с Клаудией, естественно. Как она?
— Хорошо. Но в то воскресенье не сможем мы. Мы едем на обед к папе.
— К папе? С какой это еще стати?
— Он нас пригласил.
— А-а. И как у него здоровье? Все хорошо?
— Да как тебе сказать. Несет всякую чушь. Шанталь говорит, что чувствует он себя хорошо, а я даже не знаю, что тебе и сказать, иногда мне кажется, что и она с ним вместе свихнулась.
— Вот видишь, я всегда тебе говорил, что из них двоих она чокнутая, а не он.
— Почему бы и тебе не пойти с нами?
— Куда?
— К папе. Ведь ты же будешь проездом в наших краях.
— Ты что шутишь, что ли?
— Послушай, он действительно плох. Позавчера по телефону он меня с тобой перепутал.
— Давай больше не будем об этом, прошу тебя.
— Да брось ты. Что он тебе такого сделал?
— Пьетро, пожалуйста.
— Он старый и больной. Говорит, что разговаривает с мамой, что он ее видит… А мне он сказал, что мама для нас запечет в духовке макароны, можешь себе представить? Как ты можешь быть таким жестоким?
— Это я-то жестокий? Двадцать лет назад ему на меня было насрать, и если бы я не вернулся домой, когда заболела мама, ему по-прежнему так и было бы насрать на меня, вот и все.
— Но потом вы все-таки помирились.
— Ни хрена мы с ним не помирились. Знаешь, что он мне сказал в тот день, когда мама умерла? Ее даже еще и в гроб не успели положить, а он, знаешь, что он мне тогда сказал?
— И что же он тебе такое сказал?
— Он сказал: «Ну вот, теперь в нашей семье два холостяка, ты да я». Ты это и называешь помирились.
