– Да. У ребенка в сосуде, близком к сердцу, образовалась опухоль. Операция очень тонкая и сопряжена с риском. Страшно подумать, как это должно быть больно…
Нарусэ закрыла глаза. На веках появились отчетливые следы старения, которых он раньше не замечал. Он как будто впервые осознал то, что она не молода.
– Я в свое время прошел через серьезную операцию, но во время самой операции практически ничего не чувствовал. Она длилась шесть часов, но мне показалось, что я проспал пять минут.
– Да, умом я понимаю, что под наркозом больно быть не должно, но… стоит вообразить, как скальпель вонзается в это маленькое тельце, как из раскрытой груди течет кровь…
Она вновь бессильно прикрыла глаза. Ее губы едва заметно шевелились, как у монахини во время службы.
– Вы молитесь? Вы? – удивленно спросил Сугуро.
– Да, не могу не молиться. Глупо, конечно. К тому же это не мой ребенок… – После чего, точно впервые заметив, спросила: – А как вы узнали, что сегодня я здесь?
– Вчера позвонил в ординаторскую, и мне сказали.
– А, понятно…
Сугуро хотел было спросить о смерти Мотоко Итои, но осекся. Женщина, которая сейчас была перед ним, не имела ничего общего с той, которую он угощал в китайском ресторане. Женщина, поступившая в волонтеры, чтобы выхаживать больных детей, окружая их материнской любовью.
Он присел возле, но мать даже не посмотрела в его сторону. Все ее внимание было приковано к операционной. Коридор был погружен в тишину, и только красная лампочка над дверью казалась живой.
Мать ребенка и Нарусэ сидели с закрытыми глазами. Губы Нарусэ безостановочно шевелились, но, разумеется, он не слышал, о чем она молилась. И это та самая женщина, которая стимулировала свою супружескую жизнь, воображая, как запертые в лачуге дети горят вместе с матерями! Да и к кому обращает она молитвы? Глядя на нее, Сугуро чувствовал, что ему становится не по себе.
– Я ухожу, – он тихо поднялся. Нарусэ, приподняв веки, едва заметно кивнула.
Стемнело еще до наступления сумерек. Наверно, из-за смога и густого тумана. В такие вечера даже в переулках Кабукитё было мрачно и тоскливо, только доносились откуда-то заунывные крики продавца жареных бататов. Неоновые огни расплывались, закрывающее колени шерстяное одеяло заметно отсырело. Хина Исигуро, нагнувшись, поменяла положение портативной грелки на коленях. В этот момент кто-то остановился перед ней.
– Что вам угодно? Рисунок карандашом? Акварель? – спросила Хина усталым голосом, глядя на полы дождевика и кончики стоптанных ботинок.
– Так вот где вы познакомились с Сугуро?
Подняв голову, она узнала репортера, бывшего на том приснопамятном банкете, с которого ее позорно выгнали. Он смотрел на нее нагло, сунув руки в карманы.
– Отвяжись!
– Не груби! Это не для печати, успокойся.
– Если не нужен портрет, не маячь передо мной. Ты мне мешаешь работать.
– Ну ладно, раз так. Изобрази-ка меня карандашом.
Хина молча приступила к делу.
– Не сердись, послушай, – заговорил Кобари, глядя на нее сверху вниз. – Я верю, что ты встречалась с Сугуро в Синдзюку Честное слово.
– Не двигайся! Трудно рисовать.
– После того, что ты мне рассказала, я навел о нем справки. Всплыло много любопытного.
– Мне плевать.
– Ну ладно, только два вопроса. Что связывало покончившую с собой Мотоко Итои и Сугуро? И еще, у Мотоко была близкая подруга, пожилая женщина. Она знакомая Сугуро?
Рука, державшая карандаш, замерла. Но, как он ни наседал с вопросами, Хина упорно хранила молчание.
Не утерпев, Кобари заглянул в неоконченный рисунок.
– Какой ужас! – воскликнул он с неподдельным разочарованием.
– Чем недоволен?
– Какая озлобленная рожа! Неужто я такой урод?
Взглянув на опухшее лицо репортера, Хина не смогла сдержать смеха.
– Если тебя интересует исключительно внешнее сходство, иди к другим художникам. Мы считаем, что портрет должен выражать внутреннюю сущность человека.
– И это моя сущность?
– Сам человек не знает своего подлинного лица. Каждый из нас видит себя в наилучшем свете, кичится собой, надевает маску и принимает ее за свое подлинное лицо.
Взяв шерстяное одеяло, она встала; зажатая между одеялом и коленями грелка выскользнула.
– Но все-таки в моем случае ты явно перестаралась. Кстати, на вашей выставке был портрет Сугуро. Мне показалось, вы попали в точку. В его лице есть что-то похотливое, грязное. И это проступает на портрете.
– Ты был на нашей выставке? – Хина впервые взглянула на Кобари дружелюбно.
– Да, – кивнул Кобари. – Тебя там, правда, не было… Но я видел Сугуро, беседующего в кафе перед галереей с пожилой дамой. Это была она – подруга Мотоко Итои… И вот теперь Мотоко мертва.
– Откуда ты знаешь?
– О ее смерти? Об этом же писали в газетах!
– Мотоко счастливая, умерла, как хотела. Но откуда тебе известно о мадам N?
Кобари решил, что лучше честно во всем признаться. Выслушав его объяснения, Хина посмотрела на него удивленно:
– Почему ты так ненавидишь Сугуро?
– Почему? Я и сам не знаю, – сказал Кобари, пытаясь отшутиться. – Прежде всего я вижу в Сугуро типичный образец насквозь фальшивого современного писателя. Согласись, в наших писателях есть что-то сомнительное, не вызывающее доверия. Какие бы возвышенные, глубокомысленные вещи они ни изрекали, неизменно напрашивается вопрос – не является ли этот писатель самозванцем. Так ведь? Вот почему Сугуро мне неприятен.
– Разве нельзя то же самое сказать обо всех людях? Ты сам ничем не лучше! – насмешливо сказала Хина. – Ты узнал в Сугуро самого себя и возненавидел.
– Жестокая! – кисло улыбнулся Кобари. – Может, ты и права. Но между нами существует одно различие. Я, как видишь, нищий писака, а у него масса поклонников, повсюду трубят о его выдающихся произведениях, и все, что он говорит, считается истиной в последней инстанции…
– Да ты просто завидуешь!
– И это тоже есть. Но вот еще что: в отличие от других писателей, Сугуро христианин. Я знаю одного парня, который, начитавшись его книг, крестился. Великая сила слова!
– И поэтому…
– Если правда, что он говорит и пишет одно, а в жизни поступает прямо противоположным образом, то долг журналиста – сделать это общественным достоянием. Я так считаю.
– Правдолюбец! Ну конечно же, это кредо газетчиков – выискивать чужие прегрешения, умалчивая о своих.
Кобари сделал вид, что не заметил иронии в ее голосе.
– Кстати, на вашей выставке была большая картина под названием «Звероподобный мир». Множество голых мужчин и женщин, слившихся со змеями, жабами, богомолами… На меня она произвела сильное впечатление.
– Это… это я нарисовала. – Она, казалось, обрадовалось, но тотчас на ее лице выступил румянец, как у маленькой девочки: – Ты понимаешь, что такое эстетика безобразного? Это наш художественный принцип. Для ортодоксальных художников все в мире делится на красивое и уродливое. Первое может служить объектом для изображения, а второе – ни в коем случае. Мы же считаем, что в любой самой безобразной вещи есть своя красота, и задача художника – найти ее. Понимаешь?
– Об этом вы говорили с Сугуро во время вашей встречи в Синдзюку? Как бы там ни было, в его портрете, сколько ни вглядывайся, нет и намека на красоту. Только темная сторона его двуличной натуры.
– Неужели? Но рисовала не я – Мотоко, – резко сказала Хина, но Кобари продолжил как ни в чем не бывало:
– Это, без всякого сомнения, лицо человека, больного шизофренией – расщеплением личности. Я где-то читал, что у шизофреника левый и правый глаза немного разные по форме и расположению на лице. Внутри у него находится другая личность, о чем сам он может даже не догадываться. Не видела, по телевизору был как-то сериал на эту тему?
– Не видела! – Хина поняла, что Кобари ничего не понял в эстетике безобразного, и, всем своим видом показывая, что ей надоела эта болтовня, торопливо внесла последние штрихи в его портрет: – Надо заметить, твоя физиономия тоже не блещет добродетелью.
– В этом сериале… на прием к врачу-психиатру приходит одна приличная дама. Жалуется на головную боль и странные недомогания. Обследование продолжается несколько дней, как вдруг однажды она на глазах врача неожиданно превращается в другую женщину. Разумеется, внешне она не изменилась. Но прежде воспитанная, скромная дама внезапно становится развязной, вульгарной, громко хохочущей бабенкой. Врач потрясен. Но проходит какое-то время, и, точно пробудившись от сна, она возвращается в прежнее состояние, напрочь забыв о том, какой была минуту назад.
Хина слушала Кобари, впервые проявив любопытство:
– И что дальше?
– Внутри нее жила другая женщина. С совершенно другим характером. Это и называется расщеплением личности.
– Понимаю… Я очень ее понимаю.
