беспрекословного подчинения нижестоящих высшим. Во главе секты стоял Гроссмейстер, за ним следовали Великий проповедник, проповедники, сподвижники - рафики, примкнувшие - ласики и, наконец, рядовые члены - федаи, готовые в любую минуту пожертвовать жизнью по приказу вождей.
Высшая тайна, «внутренняя», эзотерическая доктрина неоисмаилизма полностью была доступна лишь высшим чинам секты.
Слепо веровавшие в безграничное могущество своих вождей и в обещанное ими райское блаженство в награду за послушание и преданность, федаи, в большинстве своем юноши из простолюдинов, составляли корпус тайных убийц, приводивших в исполнение приговоры духовных отцов секты.
Террористическим актам предшествовала длительная подготовка, в ходе которой молодые фанатики обучались владению оружием, методам конспирации и нередко иностранным языкам. Совершив убийство, федаи, как правило, не пытались скрыться и часто погибали под страшными пытками, убежденные, что обеспечили себе вечное блаженство в райских садах с их журчащей родниковой водой, сказочными дворцами и пышнотелыми красавицами- гуриями. Они, разумеется, и не догадывались, что согласно «внутренней» доктрине их секты рай - это всего лишь аллегория высшей степени познания и духовного совершенства.
Адептов неоисмаилизма современники называли хашшашинами, что означает «употребляющие гашиш». Считалось, что низаритские иерархи одурманивали юношей-федаев наркотиками, чтобы вызвать у них видения райских садов, которые ожидали мучеников, погибших за веру. Это широко распространенное мнение не подтверждается никакими фактами, но слово «хашшашин», переделанное франками в «ассасин», вошло во многие европейские языки в значении «убийца».
В числе жертв убийц-ассасинов были халифы, крупные феодалы, богословы, ученые, вожди религиозных сект, потомки дома пророка. Отравленные клинки обратились и против крестоносцев. В XIII веке секта стала постепенно распадаться, ее влияние ослабло в Ираке, а затем в Сирии. В 1256 году последний иранский Гроссмейстер Рукн ад-дин без сопротивления сдал главную исмаилитскую крепость Аламут вторгшемуся в Иран монгольскому хану Хулагу. Мощный удар по сирийским исмаилитам нанес мамлюкский султан Египта Бейбарс. В 1272 году он завоевал горную крепость Мисъяд - главный центр секты в Сирии и, захватив исмаилитскую агентуру низших степеней, в течение некоторого времени использовал ее в своих политических целях.
Судя по сообщению Ибн Баттуты, услугами тайных убийц не гнушался и султан Насир. Зная об этом, его политические противники нигде не чувствовали себя в безопасности * .
В небольшом ливанском городке Джебля, раскинувшемся в горах в одной миле от берега Средиземного моря, Ибн Баттута посетил могилу Ибрахима аль-Адхама, одного из наиболее ранних и почитаемых мусульманских святых.
Культ святых, корни которого восходят еще к доисламским верованиям арабов и персов, не поощрялся первосвященниками ислама. Допуская возможность святости некоторых подвижников, они считали предосудительным любое поклонение им или их могилам. С превращением ислама в религию развитого феодального общества народные верования о существовании посредников между богом и людьми нашли свое воплощение в культе святых, который в X-XIII веках был официально признан рядом ведущих богословских школ.
Культ святых вызвал к жизни традицию паломничества к их гробницам и празднования дней их рождения, официально занесенных в религиозные календари. При могилах, как правило, строились мавзолеи, мечети и странноприимные дома, которые имели весьма немалые доходы от богомольцев и паломников.
Житие святого Ибрахима аль-Адхама, могилу которого посетил Ибн Баттута, является великолепным образчиком морально-этических идеалов мусульманского плебса в период усиливающегося классового и социального размежевания в халифате.
Центральная фигура жития не сам святой, а его отец Адхам, чудесная история которого согласно преданию началась в Бухаре. Однажды, совершая омовение на берегу небольшого ручейка, журчавшего в тени густого фруктового сада, Адхам заметил яблоко, которое, увлекаемое потоком, плыло прямо в его руки. Почтенный богомолец принял этот дар, посланный ему судьбой, но, вкусив от плода, решил все-таки выяснить, кому принадлежало дерево, с которого перезревшее яблоко упало в ручей. На его стук вышла рабыня, которая объяснила, что половина сада является собственностью ее госпожи, а другая - владения султана. Заплатив за половину съеденного им яблока, Адхам поспешил в Балх, где, по слухам, находилась султанская ставка.
Выслушав Адхама, султан был поражен его беспримерной честностью. На фоне жестоких нравов того времени, когда жажда обогащения толкала людей на кровопролитие и разбой, страдания молодого богомольца по поводу половинки яблока, взятого им из чужого сада, казались подвигом совести, не запятнанной ни одним из земных грехов.
У султана была красавица дочь, к которой ежедневно сватались сыновья эмиров и правителей сопредельных государств. Все они уезжали ни с чем, и лишь Адхам удостоился любви луноликой принцессы. Она полюбила его за набожность и благочестие, и, уступая ее воле, султан дал согласие на брак.
Свою первую брачную ночь Адхам провел в молитвах и после этого продолжал молиться еще семь дней и ночей. На восьмой день терпению султана пришел конец.
- Я не отпущу тебя, - сказал он Адхаму, - пока ты не войдешь к своей жене.
В ту ночь Адхам исполнил свой супружеский долг и, совершив омовение, снова принялся за молитву. Вскоре он умер, обращая к аллаху жгучую проникновенную мольбу о прощении, а через девять месяцев султанская дочь родила мальчика, которого назвали Ибрахимом.
Ибрахим, сын Адхама, был признан носителем особой благодати, ниспосланной ему свыше и сделавшей его посредником между земными тварями и господином миров.
Верил ли Ибн Баттута в чудеса? В чудотворчество отшельников и аскетов, в их особую благодать и способность угадывать прошлое и провидеть будущее? Воспринимал ли он всерьез чудесные исцеления, влияние звезд на судьбы людей и государств, гадание на песке, пророческие сновидения?
Да, верил и воспринимал всерьез. И в этом нет ничего удивительного. Средневековому человеку вообще было свойственно легковерие, и, как пошутил один известный медиевист, в объяснении нуждались не чудеса, а их отсутствие.
Для мусульманина мир был таким, каким его видел Коран - единственная книга, авторитет которой был абсолютен и непререкаем. Отсюда истинным считалось лишь то, что соответствовало его догматам; все прочее оставалось за пределами кругозора, а если и попадало в него, то признавалось нелепицей, чепухой, вздором. Средневековому обществу довлело коллективное сознание; самостоятельное мышление, пробивающее бреши в скорлупе традиционных представлений, встречалось крайне редко, и многое из того, что сегодня представляется самоочевидным, тогда существовало в форме гениальных догадок, казавшихся современникам ересью и абсурдом.
Известно, что ислам поощрял путешествия, но хотя географический кругозор арабов в XIV веке был уже весьма обширен, даже самым образованным людям мир виделся мозаичным и фрагментарным. Факты переплетались с вымыслом, серьезное со смехотворным, и слухи, разносимые купцами и паломниками, принимались на веру, без критического отсева. Мир был обширен, но не был един. Разрозненные звенья предстояло собрать, соотнести одно с другим, поставить рядом, склеить и получить целостную картину мира, многообразного и единого в непрекращающемся сложном взаимодействии его частей.
Разумеется, Ибн Баттута не думал об этом, когда вечерами при колышущемся свете свечи неторопливо переносил свои дневные впечатления на шелковистую поверхность самаркандской бумаги. Ему и в голову не приходило, что, когда много лет спустя он продиктует последнюю строку своих воспоминаний, неожиданно выяснится, что ему суждено стать единственным среди людей, хранящим в памяти если не весь населенный мир, то, безусловно, большую его часть…
* * *
В Дамаске Ибн Баттута пробыл чуть более двадцати дней. Этого хватило как раз, чтобы завести полезные связи и подготовиться к изнурительному переходу через пустыню с паломниками, которые собирались в путь в самом начале шавваля.
Неудивительно, что описание Дамаска Ибн Баттута начинает со знаменитых фруктовых садов Гуты: стояла августовская жара, и именно здесь, в тени орешников, персиковых, абрикосовых и гранатовых деревьев, вечерами собиралось полгорода. На закате ручейки, сбегающие сюда с отрогов Антиливана, вспыхивали струйками огненной лавы на траве, вдоль извилистых берегов расстилались коврики, циновки, маты, и почти до рассвета не умолкали смех, песни, шепоты, визг ребячьих голосов.
В выходные дни гулянье начиналось с самого утра. После полуденной молитвы, когда солнце входило в зенит и утопающие в траве каменные надгробия пылали, как жаровни, Гута на несколько часов погружалась в тяжелый дурманящий сон и оживала лишь к предзакатной молитве, повинуясь заунывной перекличке муэдзинов с окрестных минаретов.
Ибн Баттута с женой и спутниками остановился в меликитском медресе аш-Шарабшия. Многодневное путешествие подорвало его силы, и его вновь свалил приступ лихорадки. Страдания Ибн Баттуты усугублялись тем, что в самый разгар летнего зноя начался рамадан, и, хотя Коран считает болезнь достаточным основанием для нарушения поста, верный привычке во всем аккуратно следовать предписаниям пророка, он стойко переносил голод и жажду и как мог скрывал от окружающих свой недуг.
В Дамаске у него появились новые друзья. Особенно любезен и добр был учитель медресе Нур ад-дин ас-Сахави. С ним Ибн Баттута провел несколько праздничных ночей за трапезой и неторопливой беседой. Узнав о болезни молодого паломника, ас-Сахави чуть ли не насильно уложил его в своем доме и вызвал лучшего лекаря. Домашний уход и снадобья, прописанные именитым эскулапом, сделали свое дело, и в канун малого байрама Ибн Баттута мог уже совершать прогулки по городу.
Неистощимая любознательность ведет молодого магрибинца из квартала в квартал, от мечети к мечети. Далекое и недавнее прошлое, события сегодняшнего дня, лекции известных богословов и свежие городские сплетни - все привлекает его внимание, жадно впитывается памятью, вызывает участие и интерес.
Месяцы странствий заметно истощили его кошелек, и несколько серебряных дирхемов в привязанном к поясу Шелковом платке позвякивали, возвращая его к печальным размышлениям о завтрашнем дне. Но долго печалиться ему не пришлось - тот же добросердечный ас-Сахави, невесть откуда прослышавший о материальных затруднениях своего юного друга, исподволь готовил ему сюрприз. Как-то утром Ибн Баттута увидел у глиняной изгороди тюки с фуражом и сложенные стопкой пустые кожаные мехи. На вопрос, что все это значит, ас-Сахави с притворным недоумением развел руками. Но когда вечером того же дня на заднем дворе появились безучастные к проклятьям погонщиков, седые от пыли верблюды, Ибн Баттута вдруг понял, что учитель богословия делает ему подарок, которого он не заслужил. После долгих препирательств было условлено, что верблюдов и провиант Ибн Баттута берет в долг, который вернет при первой оказии, и, хотя гость и хозяин мало верили в такую возможность, ас-Сахави все-таки всучил Ибн Баттуте кожаный мешочек с дирхемами, и тут уже молодой паломник не удержался от слез.
Как-то вечером Ибн Баттута был приглашен на обед к одному из крупных чиновников султана, Имад ад-дину Кайсарани. Весть о пребывании в Дамаске ученого магрибинца дошла до почтенного канцеляриста, и он велел своим людям во что бы то ни стало разыскать Ибн Баттуту и условиться о встрече с ним.
