Англии и Франции и против Германии. Молотов, сменивший его на посту наркома иностранных дел, относился к обеим группам держав почти с одинаковым недоверием, и это было, пожалуй, неудивительно после всего того, что произошло в Испании, и особенно после Мюнхена.
Очевидно, однако, что, несмотря на большое недоверие, с которым СССР относился к Англии и Франции, эти три державы могли в то время сплотиться против Гитлера, если бы а) они поторопились заключить между собой не только союз, но и военную конвенцию, в которой было бы точно предусмотрено, что и как каждая страна будет делать в различных чрезвычайных обстоятельствах; и б) сумели разрешить такие щекотливые вопросы, как проход Красной Армии через польскую территорию. Но было совершенно ясно, что Чемберлен, хотя ему и хотелось вызвать «психологический шок» у Гитлера заключением «союза с Россией», явно не торопился пойти на прямое военное соглашение с СССР. Здесь нет необходимости подробно рассказывать о бесплодных переговорах между Англией и Советским Союзом летом 1939 г.; но насколько в действительности Чемберлен боялся связать себя с Советским Союзом взаимными, точными и определенными военными обязательствами, видно было из того, какую опереточную «военную миссию» он направил в Москву в самый последний момент, когда немцы уже вот-вот готовы были начать вторжение в Польшу. Миссию возглавлял какой-то престарелый адмирал, не имевший к тому же полномочий на подписание какого-либо соглашения. А отказ Чемберлена перед этим послать в Москву Идена или Галифакса тоже очень хорошо характеризует его позицию. Я был этим летом в Англии, и мне вполне было ясно, что происходит. Все, что рассказал потом об этом странном поведении английского правительства И.М. Майский в своей книге «Кто помогал Гитлеру», было правдой, которую трудно было опровергнуть. Даже проникшие в Англию и Францию слухи о секретных переговорах между Советским Союзом и Германией, которые будто бы происходили летом 1939 г., не заставили Чемберлена ускорить переговоры с Советским Союзом, чтобы добиться какого-то результата.
Можно было сомневаться в этих условиях, что русские по-настоящему верили в эффективность союза с Англией и Францией, и, может быть, показателен факт, что советская печать тем летом не раз упоминала о линии Зигфрида. И если в конце концов Советский Союз пошел на заключение пакта о ненападении с Германией, то причиной такого шага было отчасти и понимание того, что, если Гитлер ринется на Восток, Запад не пойдет дальше «странной войны», свидетелями которой мы как раз и стали во время германского вторжения в Польшу. В самом деле, разве не писал потом де Голль: «У Англии вряд ли были какие-нибудь сухопутные силы… Что касается Франции, то у нее была армия, не соответствовавшая ее внешней политике. Ее военная политика была в основном оборонительной. Если бы Германия, захватив Польшу, напала на Россию, то не было бы абсолютно никакой уверенности в том, что французская армия сможет чем-нибудь помочь России; она просто отсиживалась бы за линией Мажино».
У русских наверняка были такого рода соображения, а это как раз и объясняет, почему и советские руководители, и советский народ смотрели на перспективу заключения союза с Францией и Англией без большого энтузиазма.
Но вернемся еще на какой-то момент к Чемберлену. В биографии этого деятеля, написанной Фейлингом, ясно говорится, что он никак не хотел союза с СССР, а в его окружении были люди, которые даже на этой поздней стадии продолжали надеяться на «умиротворение» Гитлера. Летом 1939 г. велись переговоры между Хадсоном и Вольтатом, а в конце июля с довольно-таки любопытной «миссией мира» в Германию отправился лорд Кемсли, который был принят Гитлером, беседовал с Розенбергом, назвав его потом «чарующей личностью», и Геббельсом, «очень умным и разносторонне образованным человеком», по его словам[6].
Тем не менее, когда 1 сентября нацистские войска вторглись в Польшу, Чемберлену ничего не оставалось, как объявить войну Германии. Французское правительство без большой охоты последовало его примеру.
Нечего и говорить о том, какая буря негодования разразилась в английской и французской прессе, когда был подписан советско-германский пакт о ненападении. Раздавались вопли о «предательстве» и об «ударе ножом в спину». Но, пристально наблюдая за всеми маневрами Чемберлена этим летом, я не был так уж удивлен случившимся. Странно было, конечно, видеть, что крупнейшая в мире антифашистская держава подписала пакт с Гитлером; но я знал, что у русских не было другого выбора, и потому был убежден, что этот пакт так или иначе не будет долговечным. Помню, в то время я охарактеризовал его на страницах «Манчестер гардиан» как своего рода новый Тильзит.
Приехав в 1941 г. в Советский Союз, я спрашивал многих советских граждан, как они реагировали на советско-германский пакт; они все соглашались, что он был «неприятен», но что другого выхода не было. А французский корреспондент в Москве Жан Шампенуа говорил мне, что, по мнению многих русских, этот пакт воздал Англии и Франции по заслугам за все их грязные проделки, которые они годами творили в отношении Советского Союза.
Гораздо более спорной, однако, была советская линия, согласно которой война между Англией и Францией, с одной стороны, и Германией, с другой, была «империалистической войной». Французских коммунистов, например, это поставило в очень трудное положение. Для них, как и для несчетного множества других людей во Франции и в Англии, война против Гитлера была справедливой войной, и я сам помню, с каким чувством облегчения я узнал, что Англия и Франция объявили войну нацистской Германии; наконец-то, думал я, шантажу Гитлера положен конец и ни Польше, никакому другому государству теперь не будет грозить новый «Мюнхен».
Германское вторжение в Польшу представляло собой вполне «современную» войну, первый настоящий блицкриг со всеми его жестокостями и зверствами. «Польская кампания» явилась демонстрацией огромного военного превосходства Германии. Это, вероятно, не могло не встревожить руководителей Советского Союза. В середине сентября, когда Красная Армия вступила в Западную Украину и Западную Белоруссию, для всех стало очевидным, что Советский Союз решил воспользоваться пактом с Германией не только для того, чтобы воссоединить украинские и белорусские земли, но и чтобы отодвинуть свои границы как можно дальше на запад. В общем это никак нельзя было назвать признаком того, что СССР очень верит в «дружбу» с Гитлером.
На Западе ничего не было сделано, чтобы помочь Польше. Но вступление Красной Армии на польскую территорию вызвало в западноевропейских странах большое возмущение. И надо сказать, что речь Молотова 31 октября, в которой он приветствовал исчезновение Польского государства, «этого уродливого детища Версальского договора»[7], и заявил, что теперь не Германия, а Англия и Франция являются «странами-агрессорами», не поправила дело. Правда, левые круги в Англии и Франции считали, что все это не больше как дипломатическая хитрость, рассчитанная на то, чтобы не рассердить Германию, потому что в этот момент русские ничего так не опасались, как того, что гитлеровская Германия и западные державы могут пойти на мировую и заключить между собой какую- нибудь грязную сделку за счет Советского Союза. Молотов высмеял далее военные цели Англии и Франции; поскольку, сказал он, несмотря на все их «гарантии», они ничего не сделали для спасения Польши, они решили теперь объявить целью войны «уничтожение гитлеризма». «Получается, - про должал он, - …что-то вроде идеологической войны, напоминающей старые религиозные войны». Он осудил такого рода войну, поскольку любую идеологию, нравится она кому или нет, нельзя уничтожить силой. Англия и Франция прикрывают также войну флагом борьбы за «демократию», но о какой демократии может идти речь, если во Франции коммунистическую партию запрещают, а коммунистических депутатов арестовывают и бросают в тюрьмы?
Но даже в этой речи, произнесенной в момент, когда советско-германское мирное сосуществование находилось, можно сказать, в зените, Молотов также сказал:
«Наши отношения с Германией… улучшились коренным образом… Договор о ненападении обязывал нас к нейтралитету… Мы последовательно проводили эту линию… Наши войска вступили на территорию Польши только после того, как Польское государство распалось… Оставаться нейтральными к таким фактам мы, разумеется, не могли,
О том, что уже тогда советские руководители не исключали возможности конфликта с Германией в недалеком будущем, свидетельствовала и их решимость исправить границу с Финляндией, проходившую
