Пояс Богородицы.На службе государевой – 4.

5 марта

 Ваше величество, — сказал канцлер и положил перед королем на стол бумагу. — Судебный процесс закончен, князья Ольшанский и Олелькович, как ви­новные в заговоре против короны и в покушении на жизнь короля, приговорены к смертной казни через огрубление головы, каковая казнь должна произойти публично в центре города Вильно. Это прошение кня­зя Олельковича о помиловании. Вы — последняя ин­станция, ваше величество.

Король пробежал глазами бумагу.

— А где прошение Ольшанского?

— Ольшанский не просит о помиловании, ваше ве­личество.

— Вот как?

Король задумчиво прошелся по кабинету. -

— Эти люди хотели отделить половину государства

в пользу иноземной державы. Хорошо, что хотя бы

у одного из них хватило мужества понимать свою от­

ветственность за столь дерзкое намерение. Как бы

я ни сочувствовал им по-человечески, как король, я не

могу принять иного решения.

Гусиное перо прорвало бумагу, когда король попе­рек прошения Олельковича резким движением напи­сал одно слово — «Отказать!».

Потом посмотрел холодным и твердым взглядом в глаза канцлера:

— Некогда я пожаловал землю и замок отцу нынеш­него московского беглеца князя Вельского. Отдайте распоряжение: навсегда смести этот замок с лица зем­ли. Князей Ольшанского и Олельковича казнить пуб­лично на площади…

1 июня

…На берегу быстрой речки Виль-няле, на большом зеленом лугу, где по праздникам пи­ровал простой народ, мастеровые сколотили из све­жих пахнущих сосновых досок высокий помост. Посередине помоста высился массивный дубовый пень, в который уголком была воткнута блестящая на солнце секира палача.

Народ, столпившийся вокруг, жевал пряники, по­смеиваясь и оглядываясь в ожидании, когда привезут приговорённых.

Наконец, вдали послышались возгласы: «Расступись, расступись!» И в толпе образовался коридор, сквозь который медленно двигалась окруженная пикейщика-ми телега с осужденными.

Олелькович сидел на корточках, закрыв лицо рука­ми, и рыдал. Князь Иван Ольшанский стоял, гордо вы­прямившись, бледный, неподвижный, и был занят только одним — борьбой с ужасным, подавляющим страхом, который охватил все его существо.

Телега приблизилась к эшафоту, и Олельковича, взяв под руки, стали возводить на него, что давалось с большим трудом, потому что ноги у Михайлушки от­казали и волочились по ступенькам. Когда глашатай начал читать приговор и публика внапряженном ожи­дании утихла, стало слышно детское всхлипывание Олельковича. Палач надел на его голову черный капю­шон, а его помощники опустили князя на колени пе­ред колодой.

Палач, большой, сильный и высокий, взмахнул то­пором, раздался короткий, глухой стук, и голова Олельковича упала в плетеную корзину, стоящую ря­ дом с пнем.

Князь Иван Ольшанский, преодолевая ужас, выпря­мился и сам поднялся на эшафот.

С этого возвышения ему была видна вся толпа лю­дей, головы которых доходили, казалось, до самого го­ризонта.

И вдруг в первых рядах этой толпы Ольшанский увидел молодую стройную женщину, всю одетую с ног до головы в черное.

В руках она держала маленький букетик голубых полевых цветов.

И вдруг Ольшанский вспомнил.

«Мне будет легче умирать с мыслью, что я совер­шил хоть один добрый поступок в своей жизни и обо мне кто-то помнит — я ведь на самом деле очень оди­нок в этом мире..»

Девственная жена князя Федора сдержала свое обе­щание.

Князь обвел толпу взглядом.

Здесь не было ни его жены, ни детей, ни кого-ни­будь, кого бы он знал.

Князь посмотрел на Анну и улыбнулся.

И вдруг он почувствовал, что впервые в жизни мерзкий, скользкий, леденящий душу страх исчез.

«Боже мой, как хорошо и приятно жить на этом* свете*!, — подумал князь Иван Ольшанский и положил голову на плаху.

6 июля

…Весь поселок боброловов со­брался на берегу Березины, чтобы поглазеть, как сно­сят княжеский замок

Даже Никифор Любич, с трудом передвигая ноги, приплелся сюда.

Впрочем, ему было легче — его поддерживал под руку приехавший после трехлетней отлучки сын,

— Как идет твоя учеба? — спросил Никифор.

— Мне очень, повезло, отец. Моим учителем являет­ся великий Леонардо, кроме того, мне посчастливи­лось повстречаться с необыкновенными итальянски­ми мастерами, мессирами Джотто и Микеланджело.

Ах, папа, если бы ты увидел их полотна — это непод­ражаемые произведения искусства.

— Так ты учишься живописи? — спросил Никифор.

— М'М-м, не совсем, отец. Мастер Леонардо — боль­шой специалист в военном деле, перед самым моим отъездом он показывал мне совершенно гениальную идею постройки башен и бастионов, неприступных для врага.

— Вот как? — усмехнулся Никифор. — Посмотри вниз. Какими бы ни были башни и бастионы Горвальского замка, они будут снесены вовсе не осаждающи­ми воинами, а обыкновенными мастеровыми, разби­рающими руины.

Сильный взрыв прозвучал в эту минуту, и сорок бо­чек пороха, заложенные под основание Горвальского замка, взорвались одновременно.

— Какое печальное зрелище! — воскликнул Никифор. — Я никогда не любил этого замка, и все же гру­стно смотреть, когда, сносится с лица земли такое кра­сивое сооружение.

— Наверно, так должно быть в жизни, — сказал Иван..— Все старое рушится, а на его месте возникает новое.

- Будет ли новое лучше старого?

— Непременно, отец, таков непреложный закон жизни. Где сейчас Марья?

— В Москве. Она теперь первая дама при дворе юной великой княгини.

— Она все еще служит вашей вере?

— Ты не должен об этом спрашивать. Ты обещал,

что все забудешь.

— Ты прав, отец. Я не должен. Меня на самом деле совершенно не интересуют ваши дела. Меня гораздо больше интересует, какие, картины напишут в ближай­шее время мастера Леонардо, Джотто и Микелан-джело…

И августа

…Утренняя звезда ярко сверкала в светлеющем небе над воротами сожженной Бартенев-ки. Лив Генрих Второй спокойно спал в своей при­стройке и ничего не слышал. Филипп Бартенев, в ру­бище, босой, дремал, повернувшись лицом к стене, на обгорелых досках горницы своего бывшего дома под открытым небом.

Даже бездомные псы давно покинули это разорен­ное место, и только пение утренних птиц нарушало тишину.

Изможденная молодая женщина в лохмотьях с уси­лием приоткрыла ворота, вошла во двор и оглянулась.

Она сразу увидела Филиппа.

 Женщина уронила узелок, который держала в ру­ках, села на землю й расплакалась.

Потом она на четвереньках подползла к неподвиж­ному телу Филиппа и ласково, едва прикасаясь, погла­дила по седым волосам на голове.

Филипп вздрогнул и открыл глаза.

— На всем белом свете у меня больше никого не

осталось, кроме тебя, — прошептала женщина.

— Кто ты? — спросил Филипп, изумленно разгля­дывая её лицо. ,

— Чулпан. Утренняя звезда. Ты сказал когда-то, что я найду человека, для которого стану утренней звез­дой.

Филипп протер глаза, осмотрелся вокруг, увидел разоренную, сожженную дотла Бартеневку, поросшую крапивой и дикими травами, и вдруг какая-то невиди­мая пелена как бы спала с его глаз.

Он положил руку на плечо Чулпан и, вглядываясь в ее глаза, спросил:

— Ты — Утренняя звезда?..

15 сентября

….Через две недели после Нового года, который праздновался в Московском княжестве 1 сентября, в Медведевке произошло важное событие.

Отец Мефодий крестил хозяйского первенца, ро­дившегося 9 сентября в день празднества Рождества Пресвятой Богородицы.

Год жизни, проведенный день в день вместе с Ан-ницей, успокоил ее, прежние страхи и печали отошли в прошлое, и нежная любовь стала главной в жизни супругов.

Нарекли первенца Иваном, хотя долго спорили, по­тому что Анница хотела увековечить память своего ба­тюшки Алексея, но Василий твердо пообещал ей, что этим именем будет наречен следующий мальчик.

Василий пригласил на это торжество всех своих друзей и даже заранее послал Алешу к князю Андрею в Литву с приглашением.

Андрей приехал, пришли все Картымазовы, Леваш Копыто с Ядвигой и ее двумя детьми Кожуха.