мотоциклом', и, не дав Зорге переодеться, как был в пижаме и шлепанцах, втолкнули в полицейскую машину.
Рассказывает Макс Клаузен:
'В последний вечер перед арестом я был у Рихарда. Когда я пришел, они с Вукеличем выпивали, и я присоединился к ним, открыв бутылку сакэ, которую принес с собой. Мы разговаривали о том о сем. Потом Рихард сказал, что ни Джо, ни Одзаки не явились на встречу, о которой он с ними договаривался. Чувствовалось, что его это очень беспокоило. Я пробыл у Рихарда до 9—10 часов вечера, а потом пошел домой.
На следующший день в 8 часов утра, я хорошо помню, это было 18 октября, у японского императора был день рождения, ко мне пришли два незнакомых японца в штатском и предложили мне пройти в полицейский участок, чтобы уладить небольшое дело, связанное с автомобильной катастрофой.
Я был, конечно, изрядно подавлен. Меня отвели к прокурору, у которого до меня, очевидно, находился Рихард, потому что на столе лежал лист бумаги, подписанный Рихардом. Бумага лежала таким образом, чтобы я мог видеть подпись Рихарда. Возможно, это было сделано для того, чтобы ввести меня в заблуждение или лишить мужества.
Меня допрашивал прокурор по фамилии Ио. Он прямо в лицо сказал мне, что я и Зорге являемся коммунистами и шпионами… Они задавали один вопрос за другим. Отрицать было вообще бесполезно. Во время домашнего обыска были найдены еще не зашифрованные телеграммы, передатчик (ведь я должен был работать дома), спрятанные пленки и американские деньги. Все это они предъявили в качестве улик. Против этого ничего нельзя было сказать. Свои показания я напечатал потом на машинке на немецком языке в присутствии сотрудников криминальной полиции. Я показал всякую ерунду, а также важные вещи, которые, однако, более или менее уже утратили свою актуальность. Все, что нам нужно было, мы сообщили в передачах. Мировая история была уже почти решена. Уже можно было говорить о том, что нами сделано'.
Ознакомившись с показаниями Клаузена и других членов группы, Зорге понял, что запираться и что-либо отрицать дальше бессмысленно. Он попросил у следователя бумагу, карандаш и написал по-немецки: 'Я был членом Коминтерна с 1925 года…'
По-прежнему объектом внимания исследователей остаются причины провала Р. Зорге и возглавляемой им разведгруппы 'Рамзай'. Почему и как была раскрыта резидентура?
Сам Зорге видел причину своего ареста в том, что он слишком долго работал в Японии. На допросе 18 января 1942 года он прямо заявил: 'Я слишком долго работал в Японии. И это является самой главной причиной моего нынешнего ареста. Я неоднократно предупреждал Москву о том, что если кто-либо так долго работает на одном месте, у него не остается другого выбора, как быть арестованным. Однако Москва отвечала мне, что ей некого послать взамен меня в Японию, поэтому она меня не заменяла; и вот я оказался арестованным'.
Судоплатов утверждает: 'Причина провала — неосторожность и борьба за руководящее положение в немецкой разведке в Японии'.
А вот мнение М. И. Сироткина: 'Установившееся в течение последних 4 лет предвзятое отношение к 'Рамзаю' как к 'двойнику' неизбежно привело к резкому понижению качества руководства резидентурой со стороны Центра.
Раз резидент — 'двойник', то резидентура работает под контролем противника и рано или поздно бесспорно обречена на провал. Пока она существует, надо ее использовать по мере возможности, но нет смысла тратить усилия на ее укрепление или развитие.
Именно такого рода соображения определяли стиль и содержание руководства резидентурой со стороны Центра в последние годы ее существования'.
Существуют и другие версии.
Борис Игнатьевич Гудзь, будучи сотрудником Разведуправления, с делом 'Рамзай' работал одиннадцать месяцев, то есть весь 1936 год, вел документацию, читал письма и донесения Рамзая, составлял обобщенные справки для руководства.
Не могу не поделиться впечатлением от встречи с этим человеком.
Его фамилию, случалось, упоминал сотрудник чекистского музея Володя Мерзляков. Он с глубоким почтением относился к ветеранам контрразведки и разведки, поддерживал с ними связь. Вот и Гудзя Володя и его коллеги не забывали, всегда поздравляли с днем рождения, с праздниками, ездили к нему на квартиру, дарили цветы. Когда я заинтересовался делом Зорге, Володя-то и надоумил меня встретиться с Борисом Игнатьевичем.
— Насколько мне известно, — сказал Мерзляков, — Борис Игнатьевич в свое время по делам службы имел какое-то отношение к Зорге.
— А сколько ему лет? — поинтересовался я.
— Если не ошибаюсь, он с 1902 года. Но это не должно вас смущать. У Бориса Игнатьевича есть еще порох в пороховницах.
Володя не преувеличивал.
По телефону договариваемся с Борисом Игнатьевичем о встрече. И вот я на пороге его квартиры. На звонок дверь открывает подтянутый, с выправкой военного человек. Одет в цвета хаки легкие летние брюки и рубашку с погончиками. Сухощавое лицо, аккуратная короткая стрижка, щеточка усов над губой и внимательный испытующий взгляд. Лишь изящная трость, на которую он опирается при ходьбе, указывает на почтенный возраст этого человека.
Борис Игнатьевич знакомит меня со своей женой, милой приветливой женщиной, которая недавно перенесла операцию на глазах и о которой он ежеминутно проявляет трогательную заботливость.
Мы начинаем разговаривать, и я убеждаюсь, что у Бориса Игнатьевича ясный ум, цепкая память. Он в курсе всех текущих событий, следит за периодикой, за тем, что публикуется по чекистской тематике, посещает читальные залы библиотек, готовит к печати воспоминания. А рассказать ему действительно есть что.
В органах безопасности с 1923 года. Пригласил его туда друг отца — член коллегии ОГПУ, начальник контрразведывательного отдела Артузов. Начинал сотрудником 5-го отдела контрразведки ОГПУ, занимался агентурно-оперативной работой по охране государственной границы. Участвовал в чекистских операциях, проводившихся на территории Чечни и Дагестана. В двадцать шестом году под видом корреспондента совершил морское турне по транспортной линии Одесса — Стамбул — Порт-Саид — Пирей — Смирно — Одесса с задачей изучения полицейского режима в зарубежных портах. В тридцать втором году был отправлен на восток страны, где при штабе 53-го погранотряда обеспечивал контрразведывательную и разведывательную линии. В феврале 1933 года следует новое назначение — резидентом по линии политической разведки в Токио. Главная задача, которую он выполнял там, — контрразведывательное обеспечение безопасности советского посольства.
Японская командировка Гудзя длилась три года, а затем он был отозван в Москву, где оказался не у дел. Его непосредственного руководителя Артузова к тому времени перевели из органов ОГПУ в 4-е разведывательное управление Генерального штаба Рабоче-Крестьянской Красной Армии, а новый начальник ИНО Слуцкий не пожелал даже выслушать доклад Гудзя о работе в Японии.
Снова помог Артузов. По его ходатайству полкового комиссара Гудзя перевели из органов безопасности в Разведупр и назначили во 2-й (Восточный) отдел в распоряжение Карина, непосредственно работавшего с разведгруппой 'Рамзай'.
В 1937 году была неожиданно арестована сестра Гудзя. Без всяких причин и объяснений. Вскоре Борис Игнатьевич узнал, что освобожден от должности Артузов. Зачислили Артура Христиановича в архивный отдел. Там они последний раз и виделись. Артузов сидел в маленькой комнатке, где помещались стол, заваленный делами, и два стула. Артузов грустно сказал: 'Вот, поручили мне писать историю органов госбезопасности. Дело нужное, и лучше меня это никто не сделает'.
А через некоторое время Гудзя вызвал начальник управления и сказал, что, поскольку арестована сестра, нужно ему, Гудзю, уйти со службы. Ему выдали пособие в размере двух тысяч рублей и пожелали всего хорошего. Однако через несколько дней позвонили и сказали, что нужно вернуть деньги, так как их выдали ошибочно: он уволен не по статье 'а', а по статье 'б', что означает 'профнепригодность'.
После увольнения Борис Игнатьевич устроился шофером автобуса и проработал им вплоть до войны. И все время со дня на день ждал ареста. Но его не тронули.
Много позже ему удалось обнаружить в архивах документ, из которого он узнал, что когда Артузова арестовали, от него потребовали список сотрудников, которые с ним работали. Артузов такой список составил. В нем было 15 человек. Четвертым в этом списке значился Гудзь.
'Я смотрю этот список, — вспоминает Борис Игнатьевич, — и у меня волосы становятся дыбом: напротив первых трех фамилий вижу пометку 'расстрел', около фамилии Гудзь — прочерк, дальше еще прочерк, а потом опять 'расстрел', и так до конца…'
Я прошу Бориса Игнатьевича рассказать о том периоде, когда он работал в Восточном отделе Разведупра и занимался делами резидентуры 'Рамзай', поделиться своими впечатлениями.
Борис Игнатьевич извлекает из шкафа картонную папку, в которой хранит часть своих архивных материалов.
'Я уже высказывался на этот счет, в том числе и в печати, — говорит он, показывая газетные вырезки. — В последнее время много говорят о Зорге, появляются разные воспоминания. Иногда мне кажется, что кое в чем они грешат против истины. Может быть, и со мной кто-то не согласен. Но повторяю то, что уже говорил не раз.
Познакомившись с легендой 'Рамзая', я был просто поражен ее непродуманностью: Зорге в 20-е годы был партийным функционером в Германии, активным антифашистом, редактировал газеты, писал статьи, выступал на различных собраниях. И конечно, он не мог не попасть под подозрение нацистской полиции.
Потом он в качестве корреспондента немецкой газеты отправляется в Шанхай, где работает два года. Свои статьи почему-то подписывает американской фамилией Джонсон. Затем приезжает в Москву, и его направляют в Токио корреспондентом уже под фамилией Зорге. Предельная безответственность со стороны разведки! Кроме того, это было грубейшее нарушение конспирации. Проводя подобные операции, надо продумывать до мельчайших подробностей, не допуская таких примитивных оплошностей.
В случае с 'Рамзаем' все обстояло по-другому. Когда я доложил о своих опасениях Карину, он сказал, что первое время они с Артузовым тоже считали, что 'Рамзай' висит на волоске и разоблачение или арест — вопрос времени. Когда в Германии к власти пришли фашисты, они несомненно подняли архивы полиции, где были материалы о Зорге. Однако Берзин считал (это было в 1938 году), что фашистам пока не до архивов полиции…
Чтобы хоть как-то прикрыть 'Рамзая', было решено, что он вступит в Японии в национал-социалистическую партию и станет 'активным сторонником' фашистских идей. Это хоть в какой-то степени способствовало отведению от него подозрений спецслужб Японии. Но и это не уберегло…
Зорге работал в Японии по двум направлениям. Во-первых, немецкое посольство… Вторым направлением деятельности 'Рамзая' было японское правительство. Он установил очень хорошие отношения со многими ведущими политиками, военными, журналистами и т. д. В Москве ему все же советовали больше заниматься немецким посольством, поскольку если и случится провал, то Япония, как страна пребывания каких-либо претензий к нему предъявить не
