– Вы – подлец! – выпаливает клинообразная бородка.
Мы, молодые режиссеры, и автор пьесы попытались вскочить из-за стола с тем, чтобы… Но сильные руки мастера усадили нас на место.
– Дальше! – спокойно сказал Дикий.
– Вы были репрессированы… Мы сидели с вами вместе на пересыльном пункте, – продолжил человек с бородкой. – Вы… были… любимцем, не скрою, любимцем… всех сидевших… И блатных и интеллигентов… Я сам… скульптор… Я из Новосибирска. Вот увидел вас… здесь… Должен вам сказать, что вы… Что я… вас очень люблю, но… извините, вы – подлец…
Наступила пауза. Дикий неожиданно налил бородатенькому водки, себе тоже, чокнулся с ним и, дождавшись, когда тот выпил ее, выпил и сам.
– Спасибо, – продолжил бородатенький, – я немного употребил… я теперь, очевидно, не в меру храбр, но… тем не менее… вы… вы…
Он сник, тихонечко заплакал. Дикий налил ему еще рюмашечку, выпил с ним. Тот вытер слезы.
– Ну хорошо, хорошо, пусть все будет по-вашему… Но объясните же, наконец, почему так сурово… почему я… подлец?
– Ну как вы посмели… смогли… согласились и… сыграли… после всего… Сталина? Ну как? И зачем? Зачем?!
– Позвольте внести некоторую ясность в проблему, не на шутку вас взволновавшую и возмутившую. Дело в том, друг мой, что я Сталина не сыграл, я его… создал! – ответил Алексей Денисович.
Я своими глазами видел, как сидевший за соседним столиком известный режиссер «А» нервно бросил на стол салфетку и вилку и пулей вылетел из ресторации! Не в знак протеста против мысли, высказанной Диким, нет-нет, а только для того, чтобы «в случае чего» не стать свидетелем сказанного! (Я в этом уверен, так как хорошо знал этого режиссера и образ его мыслей).
А человек с бородкой из Новосибирска был приглашен за наш столик, и нам стоило больших усилий останавливать его благородное и добродушное, а главное – искреннейшее желание беспрерывно выражать свое восхищение талантом Дикого, его гражданственностью и образованностью. Он был сражен, услышав, как мастер запросто цитировал Талмуд, Коран и Библию…
Человек с бородкой, так же как и мы, провожал Алексея Денисовича до дома. Попрощавшись, он крепко обнял его и сквозь слезы сказал:
– Я назвал вас подлецом только потому, что вы – гений!
Виталий Дмитриевич Доронин
Есть имена, одно упоминание которых печалит и радует, будоражит, не дает покоя. Виталий Доронин – такое имя. Воспоминания о нем, человеке и артисте, – это моя радость и боль, моя гордость и мой гнев. Радость – оттого, что он был мне другом и в счастливые дни, и в годы наших общих актерских и человеческих бед. Боль – оттого, что утрата друга невозместима. Гордость – от сознания, что последнюю свою замечательную роль, роль Иудушки Головлева, Доронин сыграл в поставленном мною спектакле. А гнев – от обиды за большого, редкого дара артиста, многие годы лишенного ролей, достойных его таланта…
Я приступал к реализации своей мечты – сделать инсценировку романа моего любимого писателя Михаила Евграфовича Салтыкова-Щедрина «Господа Головлевы». Долго мучился над проблемой – кого пригласить на роль Иудушки Головлева? Наконец, после долгих уговоров остановил свой выбор на Виталии Доронине. Для всех (и для него самого) это было неожиданно: одного из самых симпатичных артистов, с ярким положительным обаянием и вдруг – на роль Иудушки Головлева, образа отрицательного, имя которого стало нарицательным.
Мне хотелось, чтобы Иудушка был не сразу противен зрителю, чтобы поначалу даже вызывал симпатию, потому я и пригласил на роль Доронина. И не ошибся. Спектакль имел большой успех, а игра Доронина вызывала просто шквал оваций.
Я как-то спросил у билетерши: «Почему таким большим успехом пользуется Доронин?» (Билетерши всегда говорят правду, очень точно называя и промахи, и удачи.)
И она мне ответила:
– Если такие люди, каким выглядит Доронин, оказываются негодяями, так как же надо быть осторожным в жизни, как внимательно надо присматриваться к людям, тебя окружающим.
Доронин сыграл всего четыре спектакля и умер…
Но эти четыре спектакля как бы возродили Доронина. И те, кому удалось побывать на них, снова увидели развернувшийся в полную силу его талант, но уже в новом качестве. Виталий Доронин, вместивший в своей актерской индивидуальности многие светлые черты национального русского характера – доброту, обаяние, удаль, озорство, нетерпимость ко лжи, ярко отразившиеся в его внешнем облике и поведении, – вдруг предстал в страшном образе Порфирия Головлева. Парадоксальное сочетание внешне обаятельной, вполне располагающей к себе фигуры артиста с отвратительным внутренним миром его героя произвело ошеломляющее впечатление. И это была не внешняя парадоксальность. Актер сумел органично сплавить противоречащие, казалось бы, друг другу черты в едином характере. В этом и была сила и новизна художественного открытия Доронина.
Лишь нам двоим было известно, ценой каких актерских и человеческих усилий далось ему это открытие. Полтора года работы над спектаклем были временем беспрестанных радостных и мучительных поисков доронинского Иудушки. И не в одних лишь репетициях в театре. Мы жили этой работой постоянно. Любая наша встреча, случайная или запланированная, становилась своеобразной репетицией. На улице, на отдыхе, в ожидании записи на радио и телевидении, во время шумных актерских застолий и совместных поездок в Щелыково мы обговаривали, пробовали, находили и отвергали, доискивались до сути образа, выстраивали его линию, открывали новые краски в актерском резерве Доронина. За столом забывали о еде, на рыбалке – о рыбе. Он будил меня по ночам телефонными звонками, и работа продолжалась. Это было как ожидание встречи с истиной, как откровение, как утверждение себя в искусстве!
Однажды на рыбалке мы молча сидели рядом, поглядывая на неподвижные поплавки. Каждый думал о своем. И вдруг Доронин вскочил. Его глаза, лицо, фигура выражали страдание, отчаяние, боль.
– Где?! – закричал он, протягивая ко мне руки. – Где все?
Это было так неожиданно, что я не сразу понял, в чем дело.
– Ты что, с ума сошел? – отпрянул я от Доронина и тут же понял: «Где все?» – финальная реплика Порфирия Головлева, вдруг прозревшего, увидевшего всю свою жизнь разом и раскаивавшегося в своем иудстве.
– Окуни где, я спрашиваю?! – тут же с лукавой и одновременно смущенной улыбкой свел Доронин к шутке свой внезапный порыв.
Это было настоящее творческое озарение, пришедшее вдруг, в момент, когда артист вроде бы и не думал о роли. Подсознание «выдало» ему давно знакомый, но еще не найденный на репетициях результат. В спектакле этот кусок стал одним из самых сильных.
Наверное, Доронин предчувствовал, что Иудушка Головлев – его последняя работа. Помню, на генеральной репетиции он сказал:
– По-моему, это моя последняя роль.
Потому всю свою нерастраченную творческую энергию вкладывал в нее без остатка. Нужно было видеть, как этот немолодой уже артист горел, жил ролью. Его энергия, темперамент, его одержимость, азарт определяли характер нашей работы. Несмотря на то, что я его хорошо знал, и мы были дружны многие годы, лишь работа над «Господами Головлевыми» дала мне возможность узнать Доронина во всей полноте его человеческих и актерских достоинств, еще больше сдружила с ним всех участников спектакля. Поэтому, наверное, в одном из отзывов на спектакль было отмечено полное творческое единомыслие актера и режиссера.
О смерти Доронина я узнал в Куйбышеве. Послал в Москву телеграмму, которую просил прочесть у гроба Виталия.
Когда уходит из жизни человек – это всегда трагедия. Когда уходит близкий твоему сердцу человек – это еще трагичнее. Когда уходит высокоодаренный, истинно талантливый человек – это горе. Это беда.
Это несправедливо. Невозможно смириться с тем, что среди нас, актеров, нет больше Виталия Доронина. Однако это так.
