утрам бегать в скверике в погоне за своим счастьем?.. А куда деть тоску одиноких ночей? Завести шкурястого щенка служебной породы, радостно писающего при виде хозяина и подбрасывающего вверх его линялые тапки?
Профессор и Лика жили в ином, параллельном мире, среди неведомых ему символов, межевых столбов, забытых имен. Такие люди узнают друг друга в толпе по выражению глаз, по одному лишь внятному знаку. Тайная армия. Братство без кровных уз. И ему на этот заповедный остров путь заказан.
Солдаты Армагеддона
В городе уже пахнет весной… Звонкий март, хрусткий от молодого ледка на лужицах, продернутый резким, солнечным сквознячком, гуляет нараспашку, как молодой повеса. Дымятся на солнце просыхающие тротуары, и девушки первыми почуяли весну, сбросили зимние коконы, дразнят лепестками одежд.
Серый гранит Главного управления удерживал в плену рвущуюся к солнцу и ветру душу Вадима Андреевича. Все то милое, доброе, домашнее, во что облекалась его душа, оставаясь наедине с природой, со своими воспоминаниями, отсекал он от себя, вернее сбрасывал, перед окованными латунью дверями управления. Оставлял даже свою природную человечность, тягу к простому труду, жажду тепла и свежего воздуха. Так оставлял свои доспехи Ланселот, рыцарь короля Артура, у порога возлюбленной королевы. Но в отличие от влюбленного рыцаря, Вадим Андреевич сразу глупел, грубел и уже не чувствовал себя любимым жизнью.
– Он что у вас, босиком гуляет, ногами пенсионеров душит? – гремел начальственный разнос.
Полковник Болдырь был строг с подчиненными и редко вдавался в объективные трудности следствия. Процент раскрываемости был его заветной и трепетно оберегаемой константой. Любое покушение на округлое совершенство цифр лишало его душевного равновесия.
– Мы проверяем цирковых работников, попадавших в поле зрения правоохранительных органов, мастеров карате и боевых искусств… пока без результатов, всю психиатрию перетрясли.
– Так надо агентуру напрячь!
– Уже напрягли. Пока ничего… Может, эти следы – случайность или шутка, черный юмор преступника, – докладывал Шубан.
Болдырь задохнулся от гнева. Под темной, туго натянутой кожей шевельнулись желваки. Сквозь прокуренные зубы он процедил:
– Всем вам натолкают черного юмора, если опять продудите… Мне вчера замминистра звонил…
Он имел все основания быть недовольным подчиненными. Лентяи они все, жеребцы стоялые… и настоящей работы не нюхали. Болдырь с неприязнью и раздражением всмотрелся в лица подчиненных. Их молодость и пышущее здоровье дразнили его. Вот только один Костобоков, похоже, переживает…
Вадима и вправду теснила тоска: где-то на воле гуляет монстр, не оставляющий следов, и скоро вновь полнолуние, активизирующее всех выходцев с того света.
– Исхаков, доложите о ваших фальшаках… – сказал полковник.
Исхаков вел дело о фальшивом антиквариате, который уже несколько месяцев тормозила таможня международного аэропорта. Вадим едва прислушивался к его докладу, но что-то зацепило его внимание в гортанном голосе Исхакова.
– Вэдем негласное наблюдение за «Марэсьевым». Похоже, вэсь мэталл движется через его подпольную мастерскую – агент Крыс сообщает, что Сабурова – связник, она хорошо знает нэмецкий и английский и напрямую общается с заказчиками-иностранцами… В апреле приедет заказчик, возьмем всех скопом прямо в мастерской при передаче металла.
– Что еще за Крыс, может быть, Крыса? – буркнул Болдырь.
– Никак нет, крыс – это такой кынжал.
– Крис – это малайский нож, – уточнила Фирюза Байрамовна, присутствовавшая на совещании как главный эксперт-криминалист.
«В полете свистит, как птица», – припомнил Костобоков; так значит, этот Каштелян стукач – пардон, агент Исхакова – и в ближайшие дни сдаст его любимую с рук на руки операм.
Лика… Если она виновна… Он представил себе подробности задержания: в комнату обыска до отказа набьются оперативники, ее тело общупают до последних уголков и под стрекот кинокамеры вывернут наизнанку. Этот обыск доводил до истерики и бывалых зечек-рецидивисток. Короткое следствие, суд, лагерь, где ее в первую же ночь изнасилуют озверевшие коблихи. О, лучше бы ей умереть… Неужели он больше никогда не увидит Гликерию? Заседание продолжалось. Полковник искоса посмотрел на Вадима Андреевича и забеспокоился. С его лучшим рыцарем творилось что-то неладное. Красный, взмокший, одной рукой тот растирал кадык, а другой пытался ослабить узел галстука, не сводя глаз с Исхакова.
– Что с вами, Костобоков, подавились? – раздраженно спросил Болдырь.
– Все в порядке, Иван Иванович… – прохрипел Вадим.
После заседания Вадим, уже вполне совладавший с собой, нагнал в дверях майора Исхакова.
– Салманыч, что это за крыса такая у тебя завелась? – спросил он как можно спокойнее и развязнее.
По неписаным законам перехватывать негласных помощников милиции, добровольных агентов- доносителей, было делом последним, поэтому Исхаков немного обиделся:
– Слушай, дарагой. Сам растил, сам учил, никому не отдам, лучшей агентурой делиться не собираюсь.
– Да нет, Челканушка, ты не так понял. Я хотел спросить, на чем ты его взял, поучиться у тебя желаю, абрек.
– А-а, тогда учись. Первый раз взял его на афере, упаковочная фирма «Пандора», кажется… Потом два раза ловил за сутенерство. Агентство «Сладкая сказка». Короче, «наша сказка – ваш конец». За этим Крысом много чего было – и малолетки, и детская проституция, и наркотиков немножко, сколько успели подкинуть. Так что мотать бы ему срок по полной…
Без мыслей и чувств, Вадим Андреевич трясся в вагоне метро. Зачем жить, ради чего? Он пошарил глазами по серым запертым лицам. Почему люди прячут глаза? Неужели они такие от бедности? Но ведь самое дорогое в жизни дается даром! Он вспомнил, как в его родной полунищей Кемже незнакомцу спешили заглянуть в лицо, поздороваться, так учили и его. «Проходящих-то, их Господь посылает: поди спытай, говорит, как они в урочный час Ангела Пресветлого встретят. Со всяким, внучок, здороваться надь…» И бабушка гладила его по голове «для памяти». Придавленные долгой зимой, пристылые, как формованные пельмени, люди в метро уже давно не ждали добрых ангелов.
Сверив адрес институтского общежития, Вадим зашагал через пустырь к приземистому бараку о двух этажах. Чтобы не сойти с ума в этот вечер, он решил продолжить свое безнадежное расследование.
Общежитие готовили на снос, но кто-то еще обитал в его выстуженных руинах. Выбитые окна были заткнуты подушками, кое-где светились лампы. В закутке коменданта желтели списки прошлого года, и Вадим быстро нашел фамилию Реченко. Вместе с ним значились еще несколько студентов. Льва среди них не было.
Несколько минут он барабанил по фанерной двери, пока с нее не посыпалась белая вспузырившаяся краска. Похоже, косяк пытались рубить. Зарубка в виде буквы «Т» была глубокой и свежей, словно рубили небольшим топориком-секирой.
Из дальнего конца коридора выкатился толстяк, заросший до бровей рыжей бородищей. Он был далеко не студенческого возраста, но держался вполне по-хозяйски. Почесывая голый живот, вернее, торчащую из-под красной майки желтоватую тыкву, как у божков-бодхисатв из крашеного гипса, он безмолвно взирал на усилия следователя.
– Кого ищем, батя? – наконец выронил золотое слово лохматый мужик.
– Да хоть одну живую душу, – пробормотал вспотевший следователь. – Похоже, у вас тут Мамай войной прошел. Люди-то где?
Мужик крякнул неопределенно и развел руками. Вадим показал ему удостоверение:
– Вы помните Юрия Реченко? Он жил в этой комнате…
– А… Ментяра, что ли? – Разочарованный собеседник развернулся и, шаркая стоптанными шлепанцами, поспешил обратно в свой медвежий угол.
