морщинка пересекла лоб. Она еще не ведала о том, что уже знали ее тело и душа. О том, что в недрах ее существа вспыхнула завязь новой жизни и взывает о любви и защите. Она еще не слышала вещего голоса внутри себя, не чувствовала трепета зреющего плода, но эта едва прилепившаяся к плоти душа уже властно требовала изменить мир, сделать его светлее и чище.
Присвистнул гудок электровоза, возвещая отправление, и поезд мягко пошел, покачивая боками. Широкая тень на секунду закрыла свет. Лика поспешно убрала фотографии и оглянулась. Этот высокий мужчина, по виду бывший военный, едва успел протиснуться в вагон, отжав сомкнувшиеся двери квадратным плечом. Несмотря на жар, он был одет в длинный прорезиненный плащ и панаму защитного цвета, такие носят грибники от Мурмана до Камчатки. На секунду она встретилась глазами с его пустым, ничего не выражающим взглядом и вздрогнула. Под тяжелыми, омертвелыми чертами «грибника», под бывалым обшарпанным плащом и видавшей виды панамой угадывалось нечто нечеловеческое, потустороннее, чуждое пестрой и суетливой, но абсолютно настоящей жизни за окнами. Человек сел где-то позади, зашуршал газетой, и Лика мельком пожалела его, как жалела всех выпавших из осмысленного бытия.
Вечерело, поезд летел среди болот и пустошей, поросших низким ельником. На остановках входили и выходили люди с туесами, с огромными черными корзинами, громко балагурили белоголовые парни в темном северном загаре, раскрывали, хвалясь, заплечные оловянные ящики, и ягодной сладостью, дымком полуночных костров и горячим смолистым вереском тянуло от их усталых движений и выбеленных солнцем одежд. Лике было спокойно и радостно смотреть на их руки, на блаженно-спокойные северные лики. Высокий старик развернул на коленях хлеб, перекрестил его и, разломив, молча подал ей круглую блестящую горбушку. Он ел, аккуратно подставляя ладони под падающие крошки, и забытое благоговение перед хлебом насущным было в его сложенных ладонях и полузакрытых глазах. Лика ела хлеб, как причастие, медленно раздавливая языком твердые крошки и в мыслях благодаря и случайного попутчика, и того, кто сеял рожь, кто убирал и веял, кто рушил спелые зерна в пушистую муку, кто выпек его на березовых угольях. Эта долгая благодарственная молитва за малую кроху хлеба утолила ноющий голод. Одобрительно взглянув на прощание, старик сошел с поезда и сразу потерялся среди ветвей и стволов северного леса.
Уже первая одинокая звезда низко летела над болотами и заброшенными торфоразработками. У самого горизонта блестела светлая полоса озера. Мерно стучали колеса, вагон опустел. Света не зажигали.
Лика положила голову на жесткий бок сумки, чувствуя щекой угловатую боевую сталь, и прикрыла глаза.
– Помогите, – крикнул кто-то из конца вагона. – Грабят!
Она вздрогнула, оглянулась вокруг: никого… Только мрачная фигура в зелено-буром плаще безучастно смотрела в газету.
– Помогите! Ну кто-нибудь! – рыдал женский голос.
Лика бросилась к странному военному, затрясла его плечо, сразу напрягшееся под грубой робой.
– Там на женщину напали, давайте поможем! – Она еще пыталась уговорить единственного пассажира, но, ощутив внезапное омерзение, отшатнулась, как если бы случайно схватила жижляка или крысу. От незнакомца тянуло слабой вонью медикаментов.
Она метнулась в конец вагона, где слышались сдавленный стон и возня.
– Девушка, помогите! – через голову наседавшего детины крикнула смятая, испуганная женщина.
Ее круглое большеглазое лицо было темно от размазанной туши и полно отчаяния. Правой рукой она зажимала надорванную мочку уха. Сквозь белые пальцы, в ярких золотых перстнях, сочилась кровь. Лика выхватила из сумочки пистолет и навела подрагивающий ствол на грабителя. Высокий, по-тюремному обритый парень оттолкнул женщину и двинулся на Лику.
– Стой, стрелять буду! – Преодолевая дрожь в коленях и чувствуя киношную слабость своей угрозы, она направила пистолет в лицо грабителя. Что-то рыбье было в его круглых, подернутых слизью глазах, в сером безгубом рте, где голо и ярко светилось золото.
– Да ладно, я познакомиться… – Он ударил себя по раскоряченным ляжкам и, притоптывая, дернулся в пляс. Придурковато виляя задом, он наступал на Лику, широко раскинув руки, словно готовясь обнять ее. В игриво трясущихся кистях блеснуло лезвие.
Увидев нож, женщина завизжала по-заячьи отчаянно.
Лязгнула дверь тамбура. В вагон ввалились охранники в сером камуфляже; черные береты намертво прибиты кокардами к дремучим надбровьям. Плечистый амбал навалился на замершую Лику и вывернул руку с пистолетом. Вцепившись в волосы, он заломил ее голову, словно хотел опрокинуть навзничь. Пистолет шлепнулся на пол.
– Отпусти, больно… – сквозь обморочную боль прохрипела Лика.
На запястье клацнул наручник.
– Сука… стрельнуть меня хотела. – Парень по-свойски тряс руку милиционерам.
Измятая женщина, до сих пор испуганно водившая глазами по лицам охранников, вдруг завизжала и опрометью бросилась в тамбур. Лязгнула дверь поезда, словно разрубая напополам Ликину жизнь. Милиционер, державший Лику, выругался – ушел ценный свидетель происшествия.
У парня спросили документы. Он с готовностью зашарил по карманам и вдруг резким спринтерским бегом рванул прочь. Громыхая сапогами, охранники ринулись за ним.
Лику повели по вагонам, жалкую, со скрученными за спиной руками. Случайные пассажиры обшаривали ее глазами и укоризненно качали головами: «Такая молодая и уже преступница…» Этот взгляд она почувствовала отдельно, словно процарапали острым шилом по открытой щеке и шее. Она с трудом повернула голову, на нее смотрел «грибник» в брезентовом плаще. Он как-то ухитрился обогнать конвой и теперь, видимо, тоже собирался выходить.
Двое милиционеров приволокли в тамбур «бегуна», голова его болталась, как у мертвой курицы. Лике показалось, что его рубаха ало распахнута на груди. Его подтащили ближе – до пояса он был в темной густой крови. Поезд резко затормозил, двери распахнулись. Лику вывели из вагона, следом с высоких ступеней стащили бритого парня. Двери-челюсти захлопнулись. За пыльным стеклом тамбура мелькнуло мертвенное лицо. Человек без усилий отжал двери ладонями и почти протиснулся, но двери лязгнули и вновь сомкнулись, сжав его поперек груди. Поезд заскрежетал, набирая скорость, и удручающее видение скрылось.
КПЗ в отделе милиции на железной дороге в этот час пустовала. Лика боялась прикоснуться к липким, влажным стенам, так и стояла посередине. Руки, сжатые наручниками, ныли до самого плеча. Через полчаса в замке звякнули ключи, вошел охранник.
– На допрос, – буркнул он, с ног до головы оглядывая девушку.
Серые сводчатые потолки милицейского каземата давили ощутимой тяжестью. Мучительно жгло запястья, стертые наручниками.
– Стой! – Конвоир, тяжело сопя, привалил ее к стене и, задрав кофточку, зашарил по ее телу, успевая придерживать маленький черный автомат. Это был его личный «обыск». Пыхтя, он силился засунуть ладонь под ремешок ее джинсов. На миг Лика омертвела. Отупев от бессонных ночей у кровати Вадима, она уже не отличала явь от сна. Перед глазами елозила залитая потом тельняшка, рыжий, проволочный волос колол лицо. «Стоять, овца», – долетел до нее сиплый шепот. От этого слова что-то вздрогнуло и разорвалось в ней. Лика ослепла от бешеной ярости. Резко разогнувшись, она с визгом ударила головой в подбородок конвоира, согнутым коленом саданула в пах. Было слышно, как лязгнули зубы; охранник сдавленно взвыл, скорчился и отпрянул от Лики.
– Ответишь, сука гладкая, – захлебываясь, прохрипел он.
– Что там, сержант? – Властный окрик в конце коридора отбросил скорченную тушу на метр от Лики. Шепотом матерясь, он повел пленницу туда, где из распахнутых дверей сочился белый мертвенный свет.
Лика робко присела на лавку в допросной. Лицо ее потемнело и опало, глаза воспаленно блестели. Губы, спеченные жаждой, растрескались и горели. Сбитая кофточка, в темных пятнах пота, в жгучей ржавой пыли, разорвана на плече. Пышная коса свалялась. Выбившееся тонкие пряди липли к мокрому горящему лбу, она подула вверх, отгоняя их от лица.
На столе остывал стакан крепкого чаю. Лика зачарованно смотрела в эту янтарно-прозрачную линзу,
