'Швецер', 1925 г. (Э. Паперная)
Анатоль Франс
На столовых часах аббата Антуана Парэ пробило пять. Мари-Анн, исполнявшая в течение двадцати лет обязанности кухарки аббата, начала беспокоиться. Аббат, всегда такой аккуратный, сегодня почему-то запоздал. Вместе с Мари-Анн беспокоился и Лаведак, любимый сеттер Антуана Парэ (он был ему большим другом). По природе своей Лаведак был стоиком и весьма философски относился ко всем событиям, памятуя превосходные изречения Марка Аврелия, которые он неоднократно перечитывал вместе с аббатом. Но сегодня желудок Лаведака заставил его беспокойно поглядывать то на дверь, через которую обычно входил аббат, то на стол, на котором стояла холодная говядина с горошком.
И вдруг стихийный импульс сократил стальные мускулы его ног. Миг -- и говядина очутилась в зубах Лаведака. Сейчас же к нему вернулось его философское спокойствие. 'Meden agan'', -- подумал он, соскакивая со стула.
Дверь отворилась, и в столовую вошел Антуан Парэ. Увидав Лаведака, аббат покачал укоризненно головой.
-- Конечно, -- сказал он, -- собственность есть понятие относительное. Древние египтяне, как свидетельствует Геродот, чрезвычайно любили похищать невинность чужих жен, не считая это грехом. Но поскольку она является мощным фактором человеческой культуры и цивилизации, всякий, нарушающий права собственности, является преступником. Смотри об этом у Савиньи.
Всякое же преступление, как говорит тот же Савиньи, влечет за собой и наказание. -- Мари-Анн, утопите Лаведака.
1893 г.
(А. Розенберг)
' Ничего слишком (греч.).
Н. Гумилев
1
У истоков сумрачного Конго, Возле озера Виктория-Нианца Под удары жреческого гонга Он свершал магические танцы. Бормотанье, завыванье, пенье, Утомясь, переходило в стоны, Но смотрел уже без удивленья Старый пес -- подарок Ливингстона.
II
Пестрый сеттер, быстр как ветер, Всех был преданней на свете, Не воришка и не трус. Но для старых и голодных Добродетели бесплодны, Драгоценней мяса кус. Пестрый пес лежал так близко, Мяса кус висел так низко, Над землей всего лишь фут. И открылась в сердце дверца, А когда им шепчет сердце, Псы не борются, не ждут.
Ill
Сегодня ты как-то печально глядишь на ковры и обои И слушать не хочешь про страны, где вечно ласкающий май. Послушай, огни погасим, и пригрезится пусть нам обоим, Как жрец, разозлившись на пса, смертоносный схватил ассегай. Помчалось копье, загудя, убегавшей собаке вдогонку, И, кровью песок обагрив, повалился наказанный пес. Послушай, -- на озере Ньянца, под звуки гудящего гонга, Жил сеттер голодный и быстрый, и мясо жреца он унес...
1914 г. {А.Финкель)
О. Генри
ЧЕЛОВЕК ДЕЛА
Сэм Слокер знал толк в виски, в пшенице, в часах, в морских свинках, в колесной мази, в чулках, в ракушках, в сортах индиго, в бриллиантах, в подошвах, в фотографиях и во многом другом. Когда я встретил его в первый раз в Оклахоме, он торговал эликсиром собственного производства, противоядием от укусов бешеных ящериц. В Миннесоте мы столкнулись с ним у стойки багроволицей вдовы, трактирщицы миссис Пирлс. Он предлагал вдове свои услуги в качестве мозольного оператора за одну бутылку шотланд-ского виски.
- Ну, Сэм, расскажите, - попросил я, когда бутылки были уже откупорены, - как вышло, что доллары стали для вас нумизматической редкостью, и мозоли м-сс Пирлс чуть не сделались жертвой вашей финансовой политики.
Сэм задумчиво сплюнул на кончик моего сапога и нехотя проронил: - Не люблю я попов.
- О, Сэм, - энергично запротестовал я, - вы знаете, что никогда в нашем роду не было длиннорясых.
- Да нет, - угрюмо проворчал он, - я говорю об этом старом мерзавце, об этой клистирной кишке, об этом кроличьем помете, о дакотском мормоне. Ведь собаке цены не было, я мог бы продать каждого щенка не меньше чем за тысячу долларов.
- А пес был ваш? - неуверенно спросил я, боясь, что не совсем точно поспеваю за ходом мыслей Сэма Слокера. - Ну да, мой. Я получил его еще щенком от сторожа питомника за пачку табаку. Когда дакотское преподобие увидел собаку на выставке, у него хребет затрясся от восторга. Тогда же я и продал ему собаку с условием, что первые щенята - мои. У меня уже и покупатели были. А, проклятый пророк, попадись ты мне, гнилая твоя селезенка, был бы ты у меня кладбищенским мясом! - Ну, и что же? - с интересом спросил я. Сэм яростно стукнул кулаком по столу: - Эта церковная росомаха, этот скаред убил ее из-за куска протухшего ростбифа. Что же, по-вашему, собака так и должна сидеть на диете? Да еще такая благородная собака. Нет, пусть я буду на виселице, пусть мною позавтракают койоты, если я не прав, У этого святоши от жадности свихнуло мозги набекрень, когда он обнаружил, что его мясные запасы тают. Нет собаки, нет щенят - пропали мои доллары.
- Да, - сочувственно заметил я, - история, действительно, неприятная.
Прощаясь, Сэм протянул мне руку и уже в дверях процедил сквозь зубы:
- Только одно и утешает меня, что тащить мясо приучил собаку я сам. Всю зиму у меня был довольно недурной мясной стол.
1908 г. (Э. Паперная)
ПЕСНЬ О ГАЙАВАТЕ
В безмятежные дни мира, дни и радости и счастья, на земле Оджибуэев жил седой учитель-кацик. У него был Мишенава, пес лукавый и ученый, и старик души не чаял в Мишенаве, псе разумном. Как-то, сидя у вигвама и прислушиваясь к стону засыпающей Шух-шух-ги, цапли сизой длинноперой, он задумался глубоко и забыл о пеммикане, что для трапезы вечерней принесли ему соседи. То проведал пес лукавый, и, как гнусный Шогодайа, трус презренный и ничтожный, он подкрался к пеммикану, вмиг все съел обжора гадкий. Но узнал об этом кацик, и, схватив свой томагаук, он убил одним ударом злого вора Мишенаву. А потом сплел пестрый вампум' про себя и про собаку: 'В безмятежные дни мира, дни и радости и счастья и т. д.
1467 г. (А. Финкель)
' Пояс из цветных раковин, один из видов предметного письма.
Михаил Исаковский (ранний)
Детство мое бедное, горькое, сиротское! Помню избы черные, мельницу с прудом И отца Гервасия, батюшки приходского, Крытый тесом, каменный двухэтажный дом.
Рыженького песика, Шарика кудлатого, Баловня поповского, вижу пред собой, Как на зорьке утренней лета благодатного Из мясного погреба он летел стрелой.
А за ним с увесистой палкой суковатою, В длинной рясе путаясь, мчался грозный поп. Кровь смочила травушку, росами богатую, -Угодила Шарику палка прямо в лоб...
Яму рыл я в садике у отца Гервасия: Поп велел мне Шарика глубже закопать, А могилку скромную надписью украсил он: 'Горе псу. посмевшему мясо воровать!'
С той поры поповское племя окаянное, Жадин долгогривых я видеть не могу... Ой, заря багряная, ой, роса медвяная, Детство мое бедное, где же ты, ау!
1937 г. (Э. Паперная)
Василий Каменский
Жил поп мордастый и пес зубастый в ладу, как всякие скоты, и даже выпили на 'ты'. Какую ж кличку, какую ж кличку псу подарил расстрига поп? 'Сарынь на кичку, сарынь на кичку, паршивый пес, ядреный лоб'. Пес заворчал -'с костями баста, добуду мяса, коль я не трус'. И тотчас в кухне заграбастал он у попа огромный кус.
Поп увидал, что кус похищен, и ретивое сдержать не смог. 'Подлец ты, шельма, голенище! Полкварты дегтя лаптем в бок!'
1918 г. (А. Роземберг)
Семен Кирсанов
ПРО ПОПА И СОБАКУ СКАЗАНИЕ ЧИТАТЕЛЮ В НАЗИДАНИЕ (невысокий раек)
Сие сказанное мое гишпанское, игристое, как шампанское, не сиротское и не панское, и донкихотское, и санчо-панское. Начати эке ся песне той не по замышлению Боянову, а по измышлению Кирсанова, того самого Семы, с кем все мы знакомы. Раз-два, взяли!
У Мадридских у ворот Правят девки хоровод. Кровь у девушек горит, И орут на весь Мадрид 'Во саду ли, в огороде' В Лопе-Вежьем переводе.
Входят в круг молодчики, Хороводоводчики, Толедские, гранадские, Лихачи Кордовичи. Гряньте им казацкую, Скрипачи хаймовичи!
Вот на почин и есть зачин и для женщин, и для мужчин, и все чин чином, а теперь за зачином начинаю свой сказ грешный аз.
Во граде Мадриде груда народу всякого роду, всякой твари по паре, разные люди и в разном ладе, вредные дяди и бледные леди. И состоял там в поповском кадре поп-гололоб, по-ихнему падре, по имени Педро, умом немудрый. душою нещедрый, выдра выдрой, лахудра лахудрой. И был у него пес-такса, нос - вакса, по-гишпански Эль-Кано. Вставал он рано, пил из фонтана, а есть не ел, не потому что говел, а потому, что тот падре Педро, занудре-паскудре, был жадная гадина, неладная жадина, сам-то ел, а для Эль-Кано жалел.
Сидел падре в Мадриде. Глядел на корриду, ржал песню о Сиде, жрал олла- подриде, пил вино из бокала, сосал сладкое сало, и все ему мало, проел сыр до дыр, испачкал поповский мундир.
Вот сыр так сыр, Вот пир так пир. У меня все есть, А у таксы нема, Я могу все есть Выше максимума.
Ох и стало такое обидно, ох и стало Эль-Кано завидно, и, не помня себя от злости, цапанул он полкости и бежать. Произнес тут нечто цадре про собачью мадре, что по-ихнему мать, схватил тут дубинку и убил псих псинку, и в яму закопал, и надпись надписал, что во граде Мадриде падре в тесноте и обиде от такс. Так-с! Ну и дела - как сажа бела! А нас счастье не минь, а Педро аминь, а критика сгинь! ДзинЬ!
1964 г. (А. Финкель)
Н. А. Некрасов
В каком краю -- неведомо, в каком году -- не сказано, в деревне Пустоголодно жил был расстрига-поп. Жила с попом собачечка по имени Жужжеточка, собой умна, красоточка, да и честна притом. На ту собачку верную бросал свои владения, амбары да чуланчики, телячья мяса полные, поп все свое добро. Но голод штуку скверную сыграл с Жужжеткой верною, и, дичь украв превкусную, собачка съела всю. Узнав про кражу злостную, взял поп
