Поступок князя Михаила Черниговского и боярина Федора достоин и почитания и подражания, только время теперь не то и условия иные. Князь, бежавши в Венгрию от батыевского нашествия, вернулся в вотчину, когда объясачили
Многие князья проходили через огонь, кланялись солнцу и монгольским божкам-идолам, кто ради личной корысти, а кто, как Александр Невский
Церковь возвела в ранг новосвятых мучеников и князя Михаила, и боярина Федора, ибо Господь назидал: «Тот, кто хочет душу свою спасти, тот погубит ее, а кто погубит душу свою ради меня, тот спасет ее». Поклонение любому идолу — смертельный грех. Поклоняться можно лишь одному — Господу. И еще говорил Господь, что нет пользы человеку, если он приобретет царство мира сего, а душу свою погубит. И какой выкуп даст человек за душу свою?
Тем же, кто будет чтить Христа и признает его перед людьми, он обещал признать того перед отцом своим небесным.
Новосвятые мученики стали знаменем борьбы христиан с язычниками. Их мученическая смерть, их мужественный поступок вдохновляли на сопротивление, явное и тайное, вселяли надежду на скорое освобождение от ига басурман. Это, конечно, важно. Духовный настрой нации — не пустячок. Только не менее важно и действие. Рассудительное, с глубоким осмыслением обстановки. Что прекрасно знал князь новгородский Александр, не понятый поначалу своими современниками, осуждаемый ими, остававшийся порой без верных соратников. И лишь годы рассудили, кто был достоин большего уважения.
Александр Невский остался в памяти народной, церковь приняла его в лоно святых; яркий же подвиг Михаила Черниговского время подернуло пеплом забвения.
Время — мудрый судья.
А ширни Мухаммед-Гирея поторапливает:
— Так какое слово, князь, я передам моему повелителю?
— Погоди, — вновь отмахнулся Воротынский и — к боярам и дьякам, его сопровождавшим: — Ваше мнение, други мои, каково?
Будто искрой от кресала угодил в пороховой заряд. Вспыхнула перепалка. Яростная. Неуступчивая. Большая часть посланников за то, чтобы подчиниться хану-захватчику, ибо, как они утверждали, положение безвыходное, меньшинство же, но настроенное решительно, требовало от Воротынского отказа. Они были готовы принять вместе с ним мученическую смерть, но не посрамить . России, не предавать Господа своего Христа-спасителя. Стйвили в пример и святого мученика Михаила Черниговского, принявшего смерть за веру.
Слушал спор сотоварищей своих князь Иван Воротынский, и казалось ему, что правы и те, и другие. Еще более заметался он душой, никак не находя верного решения. И только когда услышал из уст дьяка запалистое:
— Епитимью потом примем! Да и простит нас, грешных, Господь, ибо не своей жизни ради пойдем на позорище, но людишек для. Иль не видали, сколь их в Кремле, а того более снаружи к стенам прилипших?!
Верно, перво-наперво посекут их всех либо заставят впереди себя лезть на стену, смастерив из бричек и оглоблей лестницы.
«За что им-то страдать?! Гордыне службу служить или несчастного люда ради принять грех на душу? А Господь, если истово помолимся ему всем миром, поймет и простит…»
Не подумал тогда князь Воротынский, как воспримет такое решение своих подчиненных царь. Не до того в тот миг было Воротынскому, и не мог знать он, что вскорости понесется со своими туменами Мухаммед-Гирей на защиту родовых улусов от набега астраханских татар. Не ведал, что унижение, какое он пройдет, ему же во вред обернется. Сказал, словно рубанул:
— Кто не согласный, вольны воротиться! — И к ханскому первому советнику: — Всё. Что принято у вас на церемонии приема послов, мы исполним. Так и передайте своему хану.
Вроде бы все, но ширни кобенится:
— Или все идите сквозь огонь, или всем одна участь — смерть.
И улыбочка ядовитая на губах. Знайте, мол, наших. Князь Воротынский не полез на рожон. Склонил голову и молвил просительно:
— Прими от нас дар соболями и куницами. Не жалеючи поднесем, только не неволь тех, кто о душе своей печется более, чем об Отечестве.
Понравилась ширни покорность князя, да и подарки получить худо ли? Кивнул покровительственно.
— Хорошо. Пусть будет так. Они, — кивнул на противников унижения, — не посланники. Они — сопровождающие обоз с подарками светлому хану моему Мухаммед-Гирею и брату его Сагиб-Гирею.
Долго ожидали послы встречи с ханом. С версту двигались они пеши, сквозь перелески. Впереди ширни гарцует на статном аргамаке в доброй сбруе; позади, за обозом, полусотня свирепых крымцев, от одного взгляда на которых оторопь может взять. Вот наконец и луг. Большущий и истоптанный уже, бедняга, изрядно. Как вся Земля Русская. И только у шатра ханского сохранилась девственная прелесть лугового разнотравья.
«Ишь ты, бережет себя чистотой, — ухмыльнулся князь Воротынский и остановился, подчиняясь поднятой руке ханского советника. И тут же подумал: — А где же костры?»
На лугу не видно не только костров, но даже приготовленных для них дров или хвороста.
«Чертовщина какая-то. Должно, не станут неволить через огонь. Опомнились, может?»
Увы. Унижать так унижать. Ширни с непроницаемым лицом гарцевал перед посольством, чего-то явно ожидая. Стояли в недоумении и послы. Пока наконец не открылся полог одной из юрт и не вышагал из нее чинно низкорослый и кривоногий татарин в островерхом колпаке и в нагольном овчинном полушубке, вывернутом наизнанку; лицо татарина было размалевано черно-синими красками и выглядело не столько свирепым, сколько потешным — ни бубна у шамана, ни колокольцев.
«Скоморошничают, — подосадовал князь Воротынский, но потом даже порадовался: — Оно и лучше так-то. Не столь грешно».
Пройдя полпути от ханской юрты, новоиспеченный шаман принялся кривляться, но так неумело, что послы московские, хоть и находились в трудной ситуации, не могли не заулыбаться.
Долго он крутился на одном месте, пока от дальней опушки не подрысил к нему воин с заводным конем, навьюченным вязанками хвороста. Шаман торжественно указал место, где укладывать для костра хворост. Отшагав пяток вихлястых шагов, он принялся вновь вихляться на пятачке, приплясывать и что-то выкрикивать. От той же дальней опушки порысил новый всадник с вязанками хвороста на заводном коне. Все повторилось. Когда же в третий раз шаман принялся топтаться, определив место для следующего костра, князь Воротынский не выдержал:
— Долго ли, уважаемый ширни, протянется эта морока?
— Может, семь костров. Может, девять, — ответил ширни. — Шаман знает обычаи наших предков. Но можно и три костра. Как скажет шаман. Его воля.
«Вымогатели! — гневно про себя выругался Воротынский. — Без мзды измотают душу!!» но вполне спокойно спросил ширни:
— Спроси, не согласится ли он поскорее зажечь костры и что для этого потребно?
Ширни порысил к шаману и тут же вернулся.
— Нужно жертвоприношение. Боги не готовы к очищению гяуров.
Ясно стало — целую повозку придется отдавать шаману. В придачу к ней еще и бочку меда хмельного.
«А, один черт, что хану, что шаману, — успокоил себя князь Воротынский и повелел передать вымогателю мзду. — Пусть с ширни поделится. И этот добрей сделается».
И сразу же все встало на свои места: древние монгольские боги смилостивились моментально, костры запылали, шаман торжественным жестом открыл путь послам московским. Он даже не принудил их поклониться солнцу. Прошли между кострами и — ладно.
В ханском шатре мягко от обилия ковров. Сам Мухаммед-Гирей полулежал в «красном углу» на возвышении, словно налобном месте, на подушках, закрытых шкурой молодого жеребчика, служившем троном. Справа от него, тоже на лошадиной шкуре, сидел, скрестив ноги, брат его Сагиб-Гирей. Вся остальная знать крымская и казанская располагалась по периметру шатра. Все — на одно лицо. Лишь одеждами разнились, да и то не особенно. Только белочалмовые головы двух священнослужителей резко бросались в глаза.
Князь Воротынский и спутники его, оказавшиеся как бы в конце бесстрастно сидящих идолов, поклонились ханам-братьям поясно; Воротынский, стараясь сохранить достоинство, заговорил было:
— С миром мы к вам, царь крымский и царь казанский, — но замолчал, подчиняясь властно поднятой руке Мухаммед-Гирея.
Гневно и надменно заговорил сам хан:
— Почему князь Василий, раб наш, возомнивший себя царем, не пожаловал к нам на поклон?!
Воротынский нашелся быстро:
— Воля господина неведома его подданному. К тому же великого князя нет в стольном граде…
— Так вы не от его имени?! Тогда нам не о чем говорить. Мы станем говорить-только с князем Василием. В нашей воле оставить его на княжении или не оставить!
Похоже, полный провал посольства, так оценил князь Воротынский эти требования крымского хана, подумал, что сейчас велит их выгнать из шатра взашей, а то и посечь саблями, но решил предпринять еще одну попытку:
— Дозволь, великий царь, послать гонца к государю моему?
— Как много потребуется для этого времени?
— Два дня и две ночи. К обеду третьего дня ответ будет здесь. Дай только гонцу нашему свою пайцзу
Не сразу ответил согласием Мухаммед-Гирей. Его не очень-то устраивала затяжка времени. Ему самому нужно было спешить, но незачем знать об этом послам московским, пусть трепещут, ожидая его ханского решения.
И в самом деле, послы томились, с тревогой думая о самых трагических последствиях их дела. Не понять им, о чем думает хан, о чем думают сидящие истуканами вельможи ханские, окаменевшие лица которых совершенно ничего не выражали.
Наконец, когда гнетущее безмолвие стало невыносимым, Мухаммед-Гирей заговорил:
— Мы согласны ждать возвращения гонца. Пусть он скажет князю Василию, чтобы тот пожаловал к нам. Ответ его решит участь Москвы. И вашу —
