— Разве Всевышний лишил нас памяти и мы забыли, как покарал он Улу-Мухаммеда за алчность и кровожадность его, — увещевал стоявших на стене казанцев мурза
Камай. — Заживо сгнил клятвоотступник. Назидание Всемилостивейшего не стало для нас уроком мудрости: новые ханы, садясь на трон, клялись на Коране послам русского царя, что станут добрыми соседями, но проходили год или два — и снова огланы брали верх, тумены казанские неслись на земли русские. Рукой Аллаха отступники смирялись, но все повторялось. Для нас не было ничего святого: даже купцов русских мы грабили и убивали, святотатствуя безудержно. И Аллах воздает нам по достоинству нашему. Вспомните, правоверные, слова Суюн-Бе-ким, когда СафаТирей пировал, вернувшись из Балахны, которую разграбил и сжег: «Не радуйся, хан, ибо недолго продлятся у нас эта радость и веселье, но после твоей смерти обернутся они для оставшихся плачем и нескончаемой скорбью, поедят тела их псы безродные, отрадней тогда будет неродившимся и умершим, не будет уже после тебя царя в Казани, ибо искоренится вера наша в этом городе, и станет Казанью владеть русский правитель. Единственное спасение от этого — протянуть руку дружбы русскому царю…» Не послушал свою старшую жену, которая говорила устами Всемилостивейшего, разгневался на нее, и вот — русская рать, в пять раз больше нашей, под стенами города. Русь не та, что была в годы правления Булата-Темира и даже в ханство Улу-Мухаммеда. Неужели мы не можем этого понять?
Стрела, черная, впилась в землю у ног мурзы. У ног посла, державшего над головой белый стяг. Это произошло, когда на стену поднялся Чепкун. Он повелел:
— Смерть предавшим нас угодникам князя Ивана! — и еще добавил: — Смерть и тем, кто струсил в бою и сдался в плен! Пусть умрут от рук правоверных, чем от рук гяуров!
Вознес хвалу Аллаху и сеид Кул-Шериф, вставший справа от Чепкуна Очуева. Это стало знаком, после которого стрелы роем полетели со стен.
Русские ратники прикрыли щитами мурзу Камая и сопровождавших его, оставив на заклание более семи сотен привязанных к столбам и корчившихся на кольях.
Первые проклинали казанцев, вторые видели в смерти избавление от мук.
Совершенно не понимающий поведения осажденных и оттого гневающийся царь Иван Васильевич, в какой уже раз собрал совет бояр и воевод.
— Совесть моя чиста. Семь раз я унизительно молил басурман опамятоваться, увы, все тщетно! — сердито заговорил царь. — Теперь твердое мое решение: приступ!
Решение стоит похвалы, только не зря же сказывают: близок локоток, да не укусишь. Без проломов в стене мыслимо ли взять город, вот в чем вопрос? Ну, хорошо, башен можно с десяток срубить да подкатить их к стенам, завалив овраг, но башни хороши, когда в крепости мало защитников, а в городе только воинов добрых тридцать тысяч. С башен валом не повалишь, а ручейки, хотя и бесстрашные, казанцы перепрудят, не позволят перехлестнуться через стены.
Воеводы и бояре каждый свой совет подает, все вроде бы хороши, но сопряжены с великими жертвами. Не любо то царю Ивану Васильевичу. Ой не любо.
И вот свое слово сказал главный воевода князь Михаил Воротынский:
— Дозволь, государь? Свербит мыслишка в грешной моей голове: а не повторить ли подкоп, какой мы делали от Данровой башни? Возможно, даже — пару подкопов. И — на воздух стены.
— Откуда зелья столько возьмем? — возразил главный пушкарский воевода. — Пушкам, пищалям да рушницам едва хватает…
— Помолчи, боярин, — одернул Морозова царь. — Князь Михаил дело предлагает. А зелье? В Алатырь слать нужно за ним спешно, да из пушек перестать палить без нужды. Для острастки лишь.
Первый воевода Ертоула сроку для подкопа испросил две недели. Из оврага, что к турам ведет, — под Арские ворота, из рва, который меж туров, — под Ханские. Не только ночью можно копать, но и днем, вынося землю незаметно.
На том вроде бы и порешили, только тут весть с тура поступила: в городе неспокойно. Женщины и старики все на улицы высыпали, несмотря на ядра, дроб и стрелы, даже на стены лезут, особенно женщины. Одежды свои разрывая, умоляют ратников вложить сабли в ножны, пожалеть их, отцов и жен.
Иван Васильевич перво-наперво повелел прекратить всякую стрельбу по городу, а уж после того продолжил слушать гонца.
— Только не внимают ратники стенаниям жен и матерей своих. Они служителям магометанского бога больше верят, а тех тоже на улицах множество. Муллы кричат, что смерть в борьбе с неверными — святая смерть. Кто верх возьмет, сказать трудно.
Отпустив гонца, Иван Васильевич спросил бояр и воевод:
— Не обождать ли с подкопами?
— Нет, — не раздумывая, возразил Михаил Воротынский. — Упустим срок, дожди осенние зачастят. Если же не станет нужды в подкопах, завалить их — плевое дело. Лестницы тоже ладить нужно, не мешкая. Башни с сего же дня рубить.
Поддержали Воротынского Шереметев, князья Серебряный и Курбский. Царь отступил. Отслужив службу в государевой тафтяной
Действие верное, ибо вскоре стало понятно, что победили неприятели подданства московского, но к тому времени подкопы были, почитай, завершены, прорыты за-копы от туров до края оврага, наготовлено бревен и веток, чтобы завалить овраг накануне удара по крепости. Лестниц тоже изготовлено в достатке. Еще два-три дня и можно идти на приступ, взорвав стены.
День решительного удара еще не определен. Но если бы сам царь да и каждый из воевод заговорили откровенно о своих потаенных мыслях, открылось бы удивительное: все с нетерпением ждали окончания работы над подкопами и в то же время надеялись, что не так скоро наступит этот решающий момент. Ждали удара, готовились к нему и одновременно боялись, не самого его боялись, а возможной неудачи. Ее никому не хотелось. Особенно царю Ивану Васильевичу.
Никак не желал он позорного отступления. Его устраивала только победа. Оттого столь придирчиво все сам осматривал, хотя воеводы, особенно главный, князь Михаил Воротынский, его увещевали более молить Господа Бога о благодати, чем младших воевод заменять.
День штурма определился не решением царя, а десницей Божьей. Царю донесли, что подкопы окончены, порох уложен, к взрыву все готово, но Иван Васильевич медлил сказать свое последнее слово. И тут начали свершаться чудеса. То одному ратнику явятся во сне все двенадцать апостолов с угодником Николаем, которые утверждали, что благословил Господь христианам очистить опоганенную неверными благодатную землю; то сразу многим бойцам привидится во сне преподобный Сергий, подметающий улицы Казани, а на вопрос, отчего сам метет, отвечает, что ради гостей христианских, которые войдут в город. А потом и вовсе вещий сон привиделся младшему воеводе царева полка: вошел к нему в шатер святитель Николай Мирликийский, повелел встать, пойти к царю и передать, чтобы в Покров Пресвятой Богородицы шел бы он без страха, не ленясь, на штурм, оставив всякие сомнения, ибо Бог предаст ему сарацинский город.
Воевода тот младший остерегся поведать сей пророческий сон, тогда на следующую ночь вновь появился в его шатре святитель Николай, но уже с упреком: «Не думай, человек, что видение это — обман. Истину говорю тебе, скорее вставай и поведай то, что возвестил я тебе прежде».
Не мог христолюбивый царь всей Руси не выполнить пророчества святителя Николая. Едва лишь заря возвестила начало великого дня Покрова Пресвятой Богородицы, Иван Васильевич, уже помолившись, сел в седло и направил коня в сторону Арских ворот, туда, где развернутся главные события штурма. Он уже проехал добрых полверсты, как ему навстречу подскакало несколько воевод во главе с князем Михаилом Воротынским, тот попросил настойчиво:
— Воротись, государь. Молись за успех дела нашего. Позовем, когда пир кровавый окончим.
— Эка, указчики! Ну-ка, расступитесь!
Никто не сдвинулся с места. Стояли друг против друга как неприятели. Царь гневом кипел, князья-воеводы упрямством отчаянным полнились. А время шло. Тогда Воротынский спрыгнул с коня, взял под уздцы коня царского и, силком развернув его, повел к стану.
— Ладно уж, пусти, — смилостивился царь. — Послушаюсь я. Езжайте к своим полкам.
Иван Васильевич и в самом деле вернулся в тафтяную церковь, где правилась уже новая служба, прошел ближе к иконостасу и, вознесясь помыслом своим к Господу Богу, принялся отбивать поклоны.
Дьякон зычным басом певуче возгласил: «Отверзи очи свои, Боже, и увидь злобу поганых варваров, и спаси от заклания рабов своих, и учини над окаянными суд горький, какой и они чинили над православными русскими людьми, и покори под нози государя нашего его врага и супостата…» — и тут вздрогнула земля, заколыхались пологи шатровые от гулкого взрыва, докатившегося от Арских ворот.
Служба не прервалась. Дьякон даже не сделал паузы: «И будь едино стадо и един пастырь…» Грохнул второй, еще более сильный взрыв, царь истово перекрестился, и зашептали его губы призывную молитву, а сердце наполнилось надеждой и тревогой.
Бил поклоны Иван Васильевич до тех пор, пока не прислал главный воевода Михаил Воротынский добрую весть: полки в Казани, татары рубятся лихо, но их уже оттеснили на Ханский бугор. У соборной мечети, где особенно рьяно сопротивлялись сарацины, все утихло. Сеид Кул-Шериф повержен, аки свинья, шестопером, побиты и все остальные, кто с ним бок о бок бился.
Велит обрадованный царь коня подавать, но и на сей раз взяли под уздцы аргамака и из стана не выпустили.
— Твое, государь, время наступит. Сеча еще не окончена. Как дело повернется, неизвестно.
И верно. Русские ратники, празднуя уже победу, прежде времени ослабили напор, замешкались у Ханского бугра, намереваясь дать себе передышку (куда теперь татары денутся), но этим поспешила воспользоваться рать казанская, ринулась неудержимо на нападающих. И так это было неожиданно, что попятились русские, и казанцы принялись отбивать у них одну за другой улицы. Воеводы вдохновляли ратников, сами кидаясь в груду сечи, увлекая за собой своей храбростью оробевших, гибли посеченные, но остановить казанцев не удавалось. Воротынский сам поскакал к царю за подмогой.
Снимать заслоны с Ногайского тракта долго, может прибыть поддержка к шапочному разбору, но и свой полк Иван Васильевич опасался пускать в дело, медля оттого с решением. Пришлось князю Воротынскому упорствовать:
— Иль хочешь, государь, чтоб из города рать твою вытеснили?! Оставь половину детей боярских, остальных — в крепость. Не расходуй зря, государь, время. Не на пользу это. Два приступа не поддержал ты, я понимал тебя, теперь же — не понимаю и не одобряю.
Видел Михаил Воротынский, как насупился Иван Васильевич, но не отступал. И добился своего. Царь решился:
— Вели брату своему вести половину моего полка. С остальными сам поскачу к Арским воротам. Встану у ворот с хоругвией своей.
Это было явно лишним, ибо не бежали еще ратники из города и останавливать их таким способом нужды пока не было, но князь Воротынский не стал отговаривать царя, а, передав повеление государево брату, поскакал в крепость. В гущу сечи.
Десять тысяч спешившихся детей боярских
