затворников, ученых мужей. Все, что не имеет отношения к исламу или враждебно ему, либо вовсе остается за пределами кругозора нашего автора, либо рисуется с нескрываемой неприязнью и пренебрежением, реже с ироничной снисходительностью взрослого, наблюдающего за играми неразумных детей.
Секрет такого видения мира объясняется не индивидуальными особенностями воспитания или образования. Таким — разделенным на своих и чужих, верующих и неверных, праведников и грешников — представлялся мир средневековому человеку, ограниченному шорами религиозных представлений, усвоенных с самого детства и в зрелом возрасте возведенных в абсолют.
Критерий оценки явлений окружающего мира, событий, людей — вероисповедный. Все свое нравственно, логично, целесообразно, красиво; чужое отвратительно, безнравственно, лишено здравого смысла. Лишь собственная вера истинна, чужая же ложна, вредоносна, порочна.
Подобный взгляд был вообще свойствен людям средневековья.
«По Мухаммедову закону, — писал о ненавистных ему сарацинах венецианец Марко Поло, — все, что воруется и грабится у людей не их веры, хорошо и за грех не почитается… а поэтому, если бы не удерживали их и не воспрещали им те, кто ими управляет, много зла наделали бы эти люди. А вот этот закон исполняют все сарацины: когда кто при смерти, приходит к нему священник и спрашивает его, верит ли он, что Мухаммед истинный посланник господа: если умирающий ответит, что верит, то спасется; оттого, что спасение так легко и свершить всякие злодеяния дозволяется, обратили очень многих татар в свою веру, по которой ни один грех не воспрещен».
Сегодня такие рассуждения вызывают улыбку, но для средневекового христианина, православного или католика, мусульмане — это поганые бесермены, агаряне, нехристи. Весь же христианский мир в глазах мусульманина — нечестивцы, гяуры, неверные, погрязшие в заблуждениях, невежестве и разврате.
По мусульманскому вероучению земля разделена на три части: «дар ас-салам» — область мира, населенная правоверными, «дар аль-харб» — область войны, где живут иноверцы, не признающие аллаха и его пророка, и, наконец, «дар ас-сульх» — область перемирия: немусульманские страны, находящиеся в вассальной зависимости от мусульман.
С нечестивцами правоверным надлежит вести беспощадную священную войну — джихад, дабы огнем и мечом обратить их в истинную веру. Участие в джихаде — святой долг любого правоверного; смерть в этой войне почетна и дает полное освобождение от земных грехов.
Не всегда «священная война» велась с одинаковой страстью и накалом. Фанатизм и непримиримость порой уступали место сосуществованию и терпимости, но за оттепелями неизменно начиналась новая полоса вражды и кровопролития. В XIII–XIV веках страсти были накалены. На Востоке еще не улеглось эхо жестоких крестовых походов, на Западе, в Испании, грозной лавиной катилась с севера, срывая мавров с насиженных мест, неумолимая кровавая волна христианской Реконкисты.
Ибн Баттута был мусульманином, религия составляла краеугольный камень его мировоззрения, кругозора, отношения к событиям и людям. Он был сыном своей эпохи, отделенной от нас шестью веками эволюции и прогресса, и мы не должны смотреть на него свысока и тем более мерить его критериями сегодняшнего дня.
«Мы ничего не поймем в средневековой культуре, — пишет советский историк-медиевист А.Я. Гуревич, — если ограничимся соображением, что в ту эпоху царили невежество и мракобесие, поскольку все верили в бога, ведь без этой „гипотезы“, являвшейся для средневекового человека вовсе не гипотезой, а постулатом, настоятельнейшей потребностью всего его видения мира и нравственного сознания, он был неспособен объяснить мир и ориентироваться в нем. Ошибочное с нашей точки зрения не было ошибочным для людей средневековья, это была высшая истина, вокруг которой группировались все их представления и идеи, с которой были соотнесены все их культурные и общественные ценности…»
…Тунисский караван паломников прибыл в Александрию в начале месяца джумада уля мусульманского лунного календаря.
Ибн Баттута перечисляет врата Александрии, восхищается гаванью, подробно описывает знаменитый маяк Фарос, упоминаемый как одно из чудес света во всех арабских географических трудах. Не ускользают от его внимания и античные достопримечательности, но на них он долго не задерживается, ограничиваясь замечанием, что не знает, когда и кем они были воздвигнуты.
Главное событие его кратковременного пребывания в Александрии — встреча с ученым шейхом по имени Халифа, с которым Ибн Баттута, судя по всему, поделился своими путевыми впечатлениями.
— Я вижу, ты любишь путешествовать, — сказал Ибн Баттуте ученый шейх. — Ты должен навестить моего брата Фарид ад-дина в Индии, Рукн ад-дина в Синде, Бурхан ад-дина в далекой стране Син. Когда ты увидишь их, передай им привет от меня…
Ибн Баттута признается, что до разговора с шейхом Халифой не помышлял о путешествиях в далекие страны. Слова шейха запали в его душу, пробудив в ней тревожную страсть к рискованным странствиям и предчувствие волнующих встреч с верными эмиссарами ислама, бесстрашно шагнувшими за черту обозримого мира.
Александрийская встреча была прологом к драматическим переменам в жизни молодого паломника. Вторая встреча, случившаяся через несколько дней в дервишской обители, неподалеку от небольшого городка Да-манхур, стала завязкой событий, сделавших заурядного ганжерского пилигрима величайшим путешественником всех времен и народов до Магеллана.
Абу Абдалла аль-Муршиди — один из наиболее почитаемых в Нижнем Египте суфийских шейхов, подвижник, аскет, затворник, предающийся молитвам и размышлениям в маленькой придорожной обители, куда к нему отовсюду сходятся в поисках истины и совета сотни и тысячи людей. Бродячие дервиши, феллахи, ученые-богословы, окрестные эмиры-феодалы. Время от времени наведывается в обитель всемогущий властелин Египта, мамлюкский султан Насир ад-дин Калаун, чье имя внушает уважение повсюду от берегов Атлантики до Китая.
В Даманхур Ибн Баттута прибыл перед полуденной молитвой, когда солнце находится в зените и все живое прячется в тени финиковых пальм и зарослей дурры, разделенных на квадраты узкими полосками оросительных каналов с их застоявшейся, покрытой зеленью ряски водой. У коновязи переминались с ноги на ногу, лениво отмахиваясь от мух и трутней, поблескивающие серебряными уздечками мамлюкские кони. Шейх Мур-шиди, седобородый, высокий, одетый, несмотря на жару, в черную шерстяную джуббу, вышел навстречу новому постояльцу, радушно приветствовал его, провел в прохладную маленькую молельню, где, прислонившись к стене, полукругом сидели на ковре знатные гости — мамлюки во главе с эмиром, завернувшим в обитель за благословением.
Близился полдень, и шейх Муршиди назначил Ибн Баттуту предстоятелем молитвы. Весь день они провели в благочестивых беседах, а вечером шейх велел Ибн Баттуте идти спать на крыше обители. Ибн Баттута поднялся наверх и нашел там циновку, кожаную подушку, медный сосуд для омовения, глиняный кувшин с водой и стаканчик для питья.
Ночь была душной. Где-то рядом громко трещали сверчки и цикады, тоскливо завывали собаки, квакали лягушки. В небе далекими огоньками трепетали, то вспыхивая, то угасая, тысячи звезд. Из-за ссутулившихся у самого горизонта пальм, медленно помахивая огромными крыльями, летела, увеличиваясь в размерах, диковинная птица. Ее огромные когтистые лапы скребнули по крыше, и молодой паломник увидел рядом с собой ужасный, загнутый книзу клюв. Ночная гостья походила на легендарную птицу Рух, прилетавшую к потерпевшим кораблекрушение путникам в сказках «1001 ночи». Птица расстелила свои крылья на крыше, и Иби Баттута, цепенея от страха, быстро вскарабкался ей на спину. Через мгновение он почувствовал, что отрывается от земли, и крепко вцепился обеими руками в жесткие перья. Набирая высоту, птица понесла его на восток, в сторону киблы, потом, накренясь, скользнула к югу и, пролетев над самой землей, повернула на запад…
Ибн Баттута проснулся от холода. Заря едва-едва теплилась, в сумраке плыли, повисая клочьями на кронах пальм, серые клубы тумана. Внизу, совсем рядом, сердито похрапывали кони, слышался негромкий разговор.
Совершив омовение, Ибн Баттута спустился к утренней молитве. Он, как и вчера, был предстоятелем, и в этот раз его голос звучал как-то особенно пронзительно и четко.
После молитвы мамлюкский эмир распрощался и уехал, а Ибн Баттута со старцем сели за завтрак. Шейх внимательно выслушал взволнованный рассказ Ибн Бат-туты о его загадочном сне и, ничуть не удивившись, словно ход событий был ему заранее известен, сказал:
— Ты совершишь паломничество в святые места, пересечешь Йемен и Ирак и вступишь в земли турок и индусов. Ты будешь бродить по свету много лет, и в далекой Индии встретится на твоем пути мой брат Дельшад по прозвищу Веселое Сердце, который вызволит тебя из большой беды…
Далее путь Ибн Баттуты лежал через города и села Нижнего Египта. В Нахрарии он встретился с эмиром Саади, рассказавшим ему о своем сыне, который служит у индийского царя, в Махалле гостил у местных отшельников-суфиев, в Дамьятте видел бритых наголо, безбородых и безбровых факиров из дервишского ордена каландаров. Население Дельты жило скученно и тесно, и дорога из Александрии в Каир показалась Ибн Баттута одним нескончаемым рынком, тянущимся вдоль оросительных арыков.
«Особенность Востока — очаровывать издали и отталкивать вблизи». Такой вывод сделал русский ученый В. Андреевский, посетивший Египет в последней трети прошлого века.
А вот на его соотечественника, торгового гостя Василия, прошедшего через Египет и Сирию в 1465–1466 годах, Каир произвел ошеломляющее впечатление.
«Египет град вельми велик, — сообщал Василий, — а в нем четырнадцать тысящь улиц… да в иных улицах до 18 тысяч дворов, да во всякой улице по торгу по великому…»
Такие цифры казались фантастическими не только россиянам. Большинство европейских путешественников отмечали, что своими размерами и численностью населения средневековый Каир превосходил все крупные западные столицы. Итальянец Фрескобальди, добывавший в Каире в 1384 году (после двух чудовищных эпидемий, известных в истории средних веков под названием «черная смерть»), писал, что огромный город не мог вместить всех желающих жить в нем, и каждую ночь до ста тысяч человек искали пристанища за городскими стенами.
Многоэтажные дома и сегодня составляют прерогативу крупных городов, а в средневековом Каире они не были редкостью.
«Если поглядеть издали на город Миср, то кажется, что это гора, — писал в „Сафар-намэ“ великий персидский писатель Насир-и-Хусрау. — Там есть дома в четырнадцать этажей друг над другом, есть здания и в семь этажей. Я слышал от верного человека, что кто-то из жителей устроил па крыше семиэтажного дома сад, доставил туда теленка и вскармливал его, пока он не вырос. Тогда он устроил там гидравлическое колесо, которое этот бык приводил в движение и таким образом поднимал воду. На этой крыше он посадил сладкие и кислые апельсины, бананы и другие деревья, которые все приносили плоды. Он посадил там также цветы и различные растения».
Две вещи особенно поражали воображение иностранцев: размах торгово-ремесленной жизни и четкая организация коммунальных служб.
В 1258 году под ударами монгольских полчищ пал Багдад. Аббасидский халифат фактически прекратил свое существование. Роль религиозного, культурного и научного центра арабского мира перешла к Каиру, куда со всех сторон потянулись спасающиеся от завоевателей беженцы — мелкие феодалы, торговые люди, ремесленники, богословы, ученые, литераторы, врачи.
Одновременно возросла роль Каира как центра транзитной торговли между Азией, Африкой и Европой. Наряду с традиционными торговыми связями с
