что было, и еще больше). На переговорах 1939 г. Ворошилов заявил, что СССР выдвинет против Германии 136 дивизий. Но все равно это было больше, чем могли выдвинуть французы (в реальности за время польско-германской войны они сумели сосредоточить 78 дивизий), и несопоставимо больше, чем британцы, пытавшиеся с такими силами дирижировать всем европейским концертом.
Тупик в переговорах с Великобританией и Францией толкал Сталина на принятие предложений Германии, а не стремление к сближению с Германией порождало тупик в переговорах с «Антантой».
К 22 августа французское правительство было готово к подписанию соглашения, но без согласия Польши это ничего не меняло.
14 августа Астахов сообщил Шнурре, что Молотов согласен обсудить и улучшение отношений, и даже судьбу Польши. Пока нацистов, запланировавших удар по полякам на 26 августа, подводила их собственная игра в «мы не торопимся». Астахов сообщил, что «упор в его инструкциях сделан на слове «постепенно»[121].
Тогда нацистские лидеры решили отбросить ложную гордость и попросить Молотова и Сталина ускорить дело.
15 августа посол Шуленбург получил инструкцию Риббентропа предложить советской стороне принять в ближайшее время визит крупного руководителя Германии. Это предложение следовало зачитать Молотову, но не отдавать в руки. Если дело сорвется, противник не должен получить бумаг. Выслушав это предложение, Молотов согласился, что быстрота в этом вопросе нужна.
В итоге приятной беседы Молотов опять разочаровал немецкого посла — с визитом Риббентропа торопиться не надо, «чтобы все не ограничилось просто беседами, проведенными в Москве, а были приняты конкретные решения»[122].
17 августа, когда Шуленбург появился у Молотова, тот уже проконсультировался со Сталиным и дал ответ на предыдущий запрос Риббентропа: «Советское правительство принимает к сведению заявление германского правительства о его действительном желании улучшить политические отношения между Германией и СССР…» Но дальше следовало перечисление прошлых обид. Однако «раз уж теперь германское правительство меняет свою прежнюю политику», то оно должно сначала доказать серьезность своих намерений и заключить экономические договоры: выделение Советскому Союзу кредита в 200 миллионов марок на семь лет (в 1946 г. о нем никто и не вспомнит), поставки ценного оборудования. Сначала — договоры, потом — все остальное. А вот следующим шагом может быть пакт о ненападении или подтверждение старого договора о нейтралитете 1926 г. И, наконец, самое вкусное: «с одновременным подписанием протокола, который определит интересы подписывающихся сторон в том или ином вопросе внешней политики и который явится неотъемлемой частью пакта»[123]. В этом протоколе можно оговорить все, вплоть до отношения к Польше, ради чего немцы и готовы были идти на сближение с недавним врагом. Но о разделе сфер влияния и секретности протокола речь не шла.
Несмотря на прохладный и высокомерный тон советского заявления, лед продолжал таять. Молотов был доволен предложением немцев прислать не мелкого чиновника, как англичане, а министра.
Сам министр тут же послал Шуленбурга к Молотову снова, на этот раз — с проектом пакта, простым до примитивности: «Германское государство и СССР обязуются ни при каких обстоятельствах не прибегать к войне и воздерживаться от всякого насилия в отношении друг друга». Второй пункт предусматривал немедленное вступление в действие пакта и его долгую жизнь — 25 лет. СССР и Германия не должны были воевать до 1964 г. В специальном протоколе (о секретности речь не шла) Риббентроп предлагал провести «согласование сфер интересов на Балтике, проблемы прибалтийских государств» и т. д.[124]. Так впервые из уст Риббентропа прозвучала тема «разграничения сфер интересов» (формула, заимствованная у Г. Вильсона). Но пока совершенно неконкретно.
Явившись к Молотову, Шуленбург получил очередной ответ: если экономические соглашения будут подписаны сегодня, то Риббентроп может приехать через неделю — 26 или 27 августа. Это было поздновато для немцев — как раз на эти дни они планировали напасть на Польшу. К тому же Молотова удивил по- дилетантски составленный проект пакта. Советские государственные деятели, которые уже далеко ушли от революционной юности, привыкли работать более солидно. Они предложили немцам взять за основу один из уже заключенных пактов и составить проект как положено, с несколькими статьями, принятыми дипломатическим оборотами. На предложение Шуленбурга передвинуть сроки визита Риббентропа «Молотов возразил, что пока даже первая ступень — завершение экономических переговоров — не пройдена»[125]. Было часа три дня 19 августа 1939 г.
Прошло полчаса, и Шуленбурга вызвали к Молотову опять. Явно что-то произошло. Оказывается, после встречи с послом Молотов имел возможность сделать доклад «советскому правительству». Вероятно, речь идет не только о Сталине, но о Политбюро, с членами которого Сталин обсуждал новую ситуацию: западные партнеры продолжают играть в умиротворение и водить СССР за нос, а нацисты предлагают прочный мир и почти союз. Далее тянуть невозможно, вот-вот нацистская Германия нападет на «фашистскую» Польшу.
Официальная советская историография не афишировала это заседание. Последовавшее сообщение французского агентства «Гавас» о речи на нем Сталина было категорически опровергнуто им (В 1994 г. был опубликован текст «выступления Сталина» на этом заседании Политбюро [126], но сенсации опять не получилось. И текст выступления, где 19 августа Сталин якобы уже сообщает о подробном разделе сфер влияния с Германией, и французский язык документа, и архив, в котором текст был найден (трофейные фонды Особого архива) говорят о том, что в лучшем случае перед нами — апокриф, составленный агентством «Гавас» или его информатором уже после заключения пакта о ненападении СССР и Германии). О том, что Сталин принял решение не сам, а посовещавшись с соратниками, он позднее рассказал Черчиллю[127].
По мнению И. Фляйшхауэр, причина того, что Сталин решил дать согласие на подписание пакта именно 19 августа, лежит, помимо все большей настойчивости немцев, «в осведомленности Сталина о безуспешных англо-французских усилиях относительно права прохода советских войск через польскую территорию и, с другой стороны, в осложнении положения СССР на Дальнем Востоке»[128]. Попытка увязать принятие решения Сталиным с началом советского наступления на Халхин-Голе не выглядит убедительно. Советское наступление планировалось как блицкриг, и Сталин мог потянуть еще несколько дней, чтобы выяснить, как оно развивается. Так что все дело в поляках и в склонности Сталина обсуждать наиболее важные решения с соратниками по Политбюро, встреча которых была назначена на 19 августа. Такие обсуждения были полезны и как «мозговой штурм», и как возложение ответственности за рискованное решение на всех. Обсудив ситуацию на Политбюро, вождь принял окончательное решение — внешняя политика СССР меняет направление. Не прекращая переговоров с англо-французскими империалистами, посмотрим, что предложат немецкие. И если предложат больше — возьмем.
На второй встрече с Молотовым 19 августа Шуленбург получил проект пакта о ненападении, составленный по всем правилам дипломатической науки. Одного только там не было — обычного для «литвиновских» пактов указания, что документ теряет силу в случае агрессии одной из сторон против третьего государства[129]. Сталин и Молотов прекрасно понимали, зачем Гитлеру пакт.
Тем же вечером советские дипломаты получили команду не тормозить экономические переговоры. В ночь на 20 августа торгово-кредитное соглашение было подписано. СССР получал 200 миллионов марок, на которые мог покупать германское оборудование, а долги гасить поставками сырья и продовольствия.
Блиц-визит
20 августа Гитлер, рискуя своим престижем, направил Сталину личное послание, чтобы подтолкнуть нового партнера принять Риббентропа 22 или 23 августа. В своем письме Гитлер принимал советский
