отставке.
– Дочка у вас с юмором.
– Остановите, пожалуйста, здесь. Да-да, прямо здесь. – Николай Андреевич ощутил в промежности металлическую жесткость фанатского ботинка, хотя его никто не бил.
– А разве вам не в Большой? Вы же говорили, вам в Большой надо, – вмешался водитель.
– Да, в Большой, но я хочу пройтись. Центр Москвы так прекрасен холодным весенним утром.
Он презирал себя. И за бегство, и за то, что придумал мещанскую красивость, чтобы это бегство объяснить. Надо было смеяться вместе с Кариной, спокойно выйти на Театральной и никуда не опаздывать. А так он делал вид, что ему импонирует быстрая ходьба. Вдобавок приходилось еще оглядываться вокруг и восторженно произносить: «Как хорошо! Как замечательно!»
Карина то ли язвительно, то ли совсем уж по-дружески называла его папашей. Но даже если это обращение – способ дискредитации, Николая Андреевича переполняли исключительно радостные чувства. Хорошо, что они вышли из машины. Хорошо! Карина целеустремленно двигалась вперед. Он видел ее профиль – ее ангельскую сторону. И ради этого эстетического экстаза он готов был терпеть насмешки, готов был числиться папашей, готов был стать фанатом «Зенита» и носить такой же шарфик, как тот, что брутально топорщился на худенькой шее Карины.
Он не был готов к одному… Что на двери зала Новой сцены его убьет объявление – «Опера „Золотой петушок“ отменена». На сегодня. На завтра. И на ближайший год. На замену вышла «Снегурочка» Петра Ильича. Подсидели… Сплавили… Засудили! Тяжелые глаголы глушили мозг.
Чайковский, помнится, и в MAGIC все где-то рядом с Николаем Андреевичем увивался, бегал поблизости. И вот, когда MAGIC не стало (теперь Римский-Корсаков на девяносто процентов был уверен, что творение с таким названием существовало), коллега снова врывается в его игровую зону – и теснит, эгоистически теснит.
Николай Андреевич повел Карину через служебный вход. Усадил ее в обстоятельное кресло приемной директора. А сам пошел на штурм враждебных обстоятельств.
Директор курил вонючую сигару и уклонялся от точных формулировок. Впрочем, скорее от неспособности их придумать, а вовсе не от страха перед посетителем.
Картина пятая
Классика сплава
– Это не мое решение, – лениво отбрыкивался повелитель муз. – Мне-то все равно – вы же знаете…
– Так чье же, чье?! Вы все на некие загадочные персоны киваете, а на подлинное лицо, ставшее причиной моих душевных терзаний, указывать не желаете.
– Да потому что конкретного лица нет. Ну, не знаю, как вам объяснить… Ну, награждение было, сами понимаете где…
– Нет, не понимаю.
От Николая Андреевича даже дым сигары отшатнулся, шокированный его недогадливостью.
– Там награждение было. – Поднятый вверх палец словно намекал на то, что в небесах уже состоялось подобие Судного дня и смиренные праведники от искусства получили на нем все причитающиеся им блага. Впрочем, вполне материальные.
– А при чем тут моя опера? – на всякий случай испугался Николай Андреевич.
– А при том… После награждения был фуршет… Знаете, вроде бы ничего особенного, но собрались люди, определяющие… Так, в узком кругу, можно сказать, неформально. Просто разговор. Неофициально.
– Так какие претензии к «Золотому петушку»?
– Да никаких! – неожиданно развернул беседу сигарный божок. – Абсолютно никаких!
– Так в чем же дело?!
– Но меня там, – снова с помощью поднятого вверх пальца небеса оказались втянутыми во вполне земную историю, – там меня попросили подчистить репертуар. Скоро выборы… Чего доброго, возникнут ненужные аналогии.
– Какие аналогии? О чем вы?
– Ну как же… А это ваше «Кири-ку-ку! Царствуй, лежа на боку!».
– Но ведь там же Пушкин! Классика!
– Вот-вот, классика! Правильно вы выразились – классика. А классика ведь никогда не устареет. Через год возобновим вашу классику, и будет она выглядеть лучше прежней. Как хорошее вино. Вот на фуршете как раз было вино…
– Это мракобесие! – взвизгнул Римский-Корсаков.
– Согласен. – Сигара исторгла самую тлетворную порцию дыма, на какую был способен кремлевский прихвостень. – Это мракобесие, против которого мы бессильны. Но и власть можно (и нужно!) понять. Не известно, какие мысли возникнут у юношества после прослушивания столь дерзновенных произведений, подрывающих сами основы государственности.
– Но что же мне делать? – как-то сразу смалодушничал Николай Андреевич.
– А ничего не делать. Смириться и ждать. Забыть и жить в свое удовольствие. Власть, если чем обидит, потом обязательно вернет должок.
– Нет, скажите, что мне сейчас делать? Я привел, – тут композитор замолчал, потому что не знал, как охарактеризовать Карину, – пришел сюда с дамой, а тут такой афронт приключился. И как, я вас спрашиваю, милостивый государь, как мне выйти к ней в столь скомпрометированном виде?
– А спокойненько так выйти. И повести даму в ресторан. Или, если хотите коллегу послушать, могу выписать билеты в центральную ложу. Одни будете там. Весьма почетно.
– По-моему, это вовсе не почетно. Это унизительно, милостивый государь. Вот так!
И тут Римский-Корсаков залихватски развернулся на каблуках, но у самой двери в который уже раз за утро дал слабака.
– Но, я надеюсь, остальные оперы по-прежнему в репертуаре? – просительно поинтересовался он, обернувшись.
– Не волнуйтесь, с остальными вашими трудами у власти полный альянс.
Картина шестая
Все фанаты попадают в рай
В коридоре скучала Карина. Лучше бы ему снова надавали тумаков парни из-за сарая, что нарисован на картине Саврасова. Физическая боль как-то неприметно, буквально за час сошла на нет, зато нравственные страдания помножились.
– Оперу сняли… Цензура… Сатрапы. В этой стране нет места свободной творческой личности.
– Ты, как «Зенит», – неожиданно посочувствовала Карина.
– В каком смысле? – остолбенел Николай Андреевич.
– В том смысле, что никогда не станешь чемпионом.
– А почему «Зенит» никогда не станет чемпионом? – Композитор словно согласился с тем, что он неудачник, поэтому судьба ему подобных стала небезразлична маэстро.
– «Зенит» не станет чемпионом, потому что Москва не дает. Засудят. Это так бывший тренер сказал. Петржела его звали. Чех. Но сейчас не так. Сейчас «Газпром» рулит. Сейчас пусть попробуют не дать!
Николай Андреевич почувствовал себя в полном одиночестве. Если раньше они могли ощущать несправедливость бытия вместе с «Зенитом», то сейчас любимая команда Карины сделала ему ручкой и умчалась в счастливое, укрепленное полезными ископаемыми будущее. Вместе с Кариной. Она сияла. Радовалась!
– Как здорово получилось! А то Юлию пришлось бы нас ждать два часа.
– Какому Юлию? Ждать…
– Это наш художник. По эскизам перформанс рисует. Он утром приехал. Хотел встретиться, но я ему сказала, что мы идем на музыку. Он расстроился. Обещал ждать. А теперь ждать не надо. Теперь мы с ним встретимся, и все вместе посидим.
– Сколько Юлию лет? – Николай Андреевич не смог удержать свою ревность в узде.
– Двадцать четыре. Уже старенький.
