идейного течения. Когда Сталин требует от нас признания наших «ошибок» и забытия его ошибок, то есть формула требования нашей капитуляции как особого течения и подчинения нас центру[304]. На этом условии он готов нас помиловать. Мы этого условия принять не можем, ибо это означало бы отказаться от того сознания, к[о]т[орое] является результатом тяжелой борьбы последних лет, той борьбы, за которую мы заплатили ссылкой. Сознание это состоит в понимании, что борьба у нас в партии не есть результат разногласий мнений, а результат борьбы разных классовых прослоек в рамках ВКП и давления враждебных классовых сил на нее. В рамках партии, в которой после чистки будет большинство пролетарских элементов, которая проводит режим парт[ийной] демократии, оформленные и обособленные фракции не только не нужны, но являются преступлением перед необходимостью диктатуры. Но даже в такой партии будет, при нашей обстановке, происходить борьба течений, и течение пролетарское, течение, связанное всеми фибрами с международной революцией, не имеет права разоружаться, исчезать. Оно должно всегда быть начеку. Преступление Зиновьева, Каменева, Пятакова, Сафарова состоит именно в том, что они не поняли, что разоружаться нельзя даже на случай лучшего хода событий, т. е. на случай исправления линии партии. Смешно считать, что они сделали это только из личной трусости. Тот факт, что люди, одна группа за другой, сегодня еще высказывались против капитуляции, а завтра шли на нее, что этот процесс повторяется несколько раз,— все это показывает, что дело шло о каком-то конфликте принципов, а не только о боязни репрессий и т. п. Боролись с собой два принципа: необходимость связи с существующим массовым революционным движением, конкретно говоря, с ВКП и необходимостью сохранения линии оппозиции, т. е. тех принципов, без которых это движение перестает быть пролетарским, большевистским. Потеря на долгое время связи с массовым движением есть смерть или вырождение для революционного политика. Отказ от идей, в правильности которых отошедшие от нас в глубине души и сегодня еще уверены, есть тоже политическая смерть. Конфликт этих двух принципов они решили разрешить хитростью. Вернись в партию и пока что спрячь идеи. А завтра, если парт[ийная] масса под давлением обстоятельств начнет борьбу, то будет время развернуть знамя. Они забыли одно. Для того чтобы партийная масса, вступая в борьбу без руководства, без определенной идеи, признала эти идеи, должен существовать испытанный в борьбе за эти идеи, умеющий их применять во всякой обстановке, заслуживший доверие этой массы кадр. И самые идеи не являются чем-то данным раз навсегда. Их надо обновлять постоянно, сверяя с действительностью. Всей этой работы над идеями не может брать на себя группа, отказавшаяся от них публично. Конспиративно можно удержать технику, но не работу мысли. Законспирировать можно клику, но не идейное течение. Отказ от идей есть их хирение и разложение. Но что же тогда со связью с раб[очим] классом? ВКП не может долго топтаться на одном месте. Или она сделает в ближайшие год-два решительный шаг влево, тогда она вернет нас в свои ряды, не требуя от нас отказа от наших большевистских взглядов, или она сделает решительный шаг направо, тогда, каким бы диким преследованиям мы ни подвергались, мы прорвемся к массам и массы к нам. Исходя из этой точки зрения, надо самым решительным образом отклонить всякую мысль о попытке вползти в партию, т. е. за счет отказа от наших основных идей, выраженных в платформе, завоеванных, выстраданных нами в продолжение последних четырех лет. Я не знаю среди мне известных оппозиционеров товарищей, готовых пожертвовать нашими идеями, отказаться от них. Если такие есть, то, во-первых, их нет среди людей, которые представляли идейно и политически наше движение, и вообще нет их в количестве, имеющем политическое значение. Тот отход от нас, который мы ожидали в момент разгрома, уже завершился. Когда указывают на заявление тов. Преображенского о том, что мы должны принять ответственность за левый курс, то, как это показал дальнейший обмен мнений, [заявление] было только очень заостренным выражением необходимости поддержки левого курса. Несмотря на это, я такое заявление считаю ошибкой, как это написал немедленно тов. Преображенскому.
Вы ссылаетесь на мое выражение, употребленное в письме к другу, что мы переоценили темп сползания, что мы имеем теперь отползание. Я не помню такого выражения, не имея копии своих писем за первый период левого курса, кроме письма к тов. Ищенко из Тобольска от 27 апреля. Я это письмо привожу, ибо оно выражает точно мою тогдашнюю оценку положения:
Тобольск, 27 апреля.
Дорогой тов. Ищенко, отвечаю на Ваше письмо (без даты).
1) Не подлежит сомнению, что хлебная кампания является крупным политическим поворотом нашей партии[305]. Серьезность его тоже очевидна, ибо он вызван обострением классовой борьбы в деревне и, со своей стороны, обостряет ее. Увертки, вроде того, что теперь можно повернуть, а раньше нет, служат затушевыванию ошибок, ибо, если даже допустить, что удобнее было выждать атаки кулака, то почему надо было раньше дезориентировать партию лозунгом «обогащайтесь», который Сырцов повторял еще в [19]27 г., зачем было откладывать чистку партии от кулацких элементов, к[о]т[орые] снабжали кулака тракторами и т. д. Поворот налицо, его надо приветствовать.
2) Решителен ли он и окончателен? Нет! Не может быть решительным без: а) выметения из сознания партии остатков перспективы о врастании кулака в социализм; б) без создания организации бедноты. Проверкой поворота будет: а) продолжение борьбы с кулаком осенью; б) развертывание коллективизации, несмотря на слабые результаты, которые она даст в этом году, усиление темпа индустриализации. Если все это будет налицо, то в этом решающем вопросе партия вышла из кризиса.
3) В Коминтерне тоже сдвиг налицо. Он сводится к тому, что взят курс против с[оциал]-демократии] в Европе, а в Китае на самостоятельную партию и развертывание рабочего и крестьянского движения. В аргументации многое не верно, но об этом здесь не стоит говорить. Обеспечено ли проведение в жизнь этой резолюции? Более или менее. Руководство всех партий, не столько правое, сколько слабое.
4) Вы не обратили достаточное внимание на Шахтинское, Рязанское, Артемовское, Сочинское дела. Основное в них, что парт[ийная] масса, зная зло, не смела с ним бороться. В Сочи партийцы, собираясь для обсуждения дела, пригласили на «нелегальное» собрание агентов ГПУ, чтобы бандиты не могли их объявить контрреволюционерами. Ну, что Сочи. В Артемовске уже после вскрытия нарыва партийцы боялись членам К[онтрольной] К[омисии] говорить правду. КК видит эту опасность и устами Сталина призывает к самокритике. Но если самокритика может быть объявлена меньшевизмом, как это случилось с нами, если за нее можно угодить в Канск, то кто пойдет на нее?
Действительный сдвиг в партии может быть гарантирован только «гарантированием» самокритики, т.е. внутипарт[ийной] демократией. Первый шаг к ней — вернуть нас в партию. «Но и мы должны этому помочь»,— говорите Вы. Мы из партии не уходили. Изгнание из нее всякий из нас ощущает, как рану. Но что же мы должны сделать,— этого Вы не говорите. А тут ведь центр всего. От нас требуют как условия возвращения нас в партию признания, что мы были контрреволюционерами. У меня нет никакой гордости перед партией, никакой потребности доказать, что я всегда прав, а другие идиоты. Если б я думал, что могу помочь партии ложью и клеветой на себя, я бы на это пошел.
Но ведь это чистая достоевщина[306]. Мы были правы в китайском и английском вопросах, мы были правы в крестьянск[ом], рабочем, внутрипартийном (демократия). Я могу об этом не кричать, но не могу лгать, не дезориентируя рабочих.
Если курс партии будет развертываться в дальнейшем налево, то мы совершили ошибку недооценки пролетарских сил партии и переоценили силы термидорианские. Тогда надо будет это сказать. Вся наша тактика диктовалась убеждением громадной опасности скорого поворота направо. Без этого убеждения все наши разногласия с большинством не должны были повести нас на улицу. Сегодня уже признать это ошибкой не могу. Не из честолюбия, а из политической осторожности. Не убежден еще. Буду счастлив, если смогу сказать, что мы были неправы».
Это письмо, в кратком виде передающее ту оценку т[ак]н[азываемого] левого курса, которую я давал с самого начала, не требует от меня никаких основных изменений. Оно не только не считает поворот окончательным, решительным, но даже предвидит кризис, который этот курс и переживает теперь осенью. Недоразумения вызывает фраза о возможности нашей переоценки термидорианских сил. Что же, если бы без нас и без массового напора рабочих та самая верхушка со Сталиным во главе, которая исключила нас из партии, выпрямила бы линию партии во всех спорных вопросах, то разве не надо было бы признать, что мы переоценили силу термидорианских тенденций? Тогда пришлось бы просто этот факт констатировать. К сожалению, возможность, которую я теоретически допускал,— и понятно, не без политической цели — не оказалась действительностью. Считаться с теоретической возможностью вполне допустимо. Недопустимо было бы только, во-первых, признать возможность действительностью, во-вторых, на основе этого
