«реабилитационных» справок теперь очевидна, — по крайней мере в отношении лиц, осужденных на московских показательных процессах. А, кроме того, сегодня имеется множество архивных свидетельств, подтверждающих фактическую виновность этих подсудимых.
Уместно спросить: почему Коэн или многие другие историки в некоторых случаях берут «просто на веру» то, что говорит Советское правительство? Бывало ли так, что они «доверяли» правительству Сталина? Конечно, нет! Тогда почему они «верят» режиму Хрущева?
Ответ очевиден и мог бы звучать, к примеру, так: «Принимайте за истину хоть заявления Советского правительства, хоть выдуманные мемуаристами небылицы, хоть иные измышления, главное — чтобы они оставались в рамках приемлемой парадигмы». Такие исследования и не предполагают поиска, собирания и беспристрастного анализа исторических свидетельств. В таких случаях мы имеем дело, скорее, просто с подбором подходящих документов, способных подкрепить чьи-то предвзятые представления о прошлом. Можно, например, решить заранее, что Бухарин ни в чем не виноват, и какие-то подтверждения тому обязательно да найдутся.
По словам Гетти, некоторые мемуаристы утверждали, что оппозиционные Сталину группировки действительно существовали, что осужденные и расстрелянные командиры Красной Армии были на самом деле виновны и что кое-кому из заговорщиков удалось избежать разоблачения и ареста. Но все эти источники используются историками крайне редко.
Почему? Трудно избежать впечатления: потому лишь, что такие мемуарные свидетельства плохо согласуются с господствующей парадигмой и не только сильно усложняют ее, а грозят поколебать самые основы.
Вдобавок к бездоказательным заявлениям о невиновности лиц, осужденных на московских процессах, Коэн то и дело принимает за истину другие ложные положения. Вот одно из них: долгое время Сталину-де противостояла группа «умеренных» лидеров в Политбюро.
В действительности до сих пор так и не появилось доказательств наличия в Политбюро некоего «блока умеренных», который якобы противостоял Сталину. Доказательств существования «умеренных» не было и тогда, когда Коэн писал свою книгу. Сама же идея такого «блока» позаимствована у Бориса Николаевского и стала стержнем интерпретаций событий 1930-х годов.[233]
Конечно, и Николаевский толком ничего не знал об «умеренных». Здесь он либо сам нафантазировал, либо пересказал слухи, циркулировавшие в эмигрантской среде Западной Европы. Отличались бы сведения Николаевского хоть какой-то надежностью, ему не пришлось бы колебаться между взаимно противоречивыми предположениями:
«Николаевский (через все «Письмо») навешивает на Кирова ярлык «умеренного», но в то самое время, когда Бухарин завершал свой визит в Париж (в 1936 году. — Г.Ф., В.Б.), Николаевский печатает в «Социалистическом вестнике» свидетельство, согласно которому Киров и Каганович образовали «бескомпромиссный» блок, противостоящий «либерализму» Сталина, Молотова, Ворошилова и других членов Политбюро! Есть и другие рассказы о том, сколь Киров был «консервативен».[234]
Говоря об «умеренных», Коэн ссылается на них без какой-либо конкретики: «Отношения Бухарина с появившейся в руководстве умеренной фракцией…»[235] Или: «За три месяца до этого, во время дела Рютина, умеренные члены Политбюро продемонстрировали…»[236] И т. п.
Но как только Коэн пытается приписать «блоку умеренных» какое-нибудь конкретное действие, каждый раз оказывается, что само утверждение неверно, причем нередко это удается доказать документально. Так, по словам Коэна, назначение Бухарина главным редактором «Известий» стало-де «красноречивым свидетельством успехов умеренной фракции».[237]
Но на самом деле получение Бухариным ответственной должности — лишь одно из проявлений сталинской линии в отношении Зиновьева, Каменева, Преображенского, Угланова и других оппозиционеров, восстановленных в партии вскоре после XVII съезда ВКП(б) (январь 1934 года), на котором, заметим, дали слово и в прошлом «опальному» Бухарину. В августе 1935 года Сталин рассматривал возможность назначения Бухарина и Радека редакторами газеты Наркомата иностранных дел «Le Journal de Moscou».[238]
Коэн утверждает:
«Противники террора в Политбюро, главным образом Орджоникидзе и, по всей видимости, украинцы Косиор, Чубарь и П. Постышев, сделали последнюю попытку к сопротивлению… Они принялись спасать Бухарина и Рыкова…»
Тут нет ни слова правды. Известно, что после ареста Пятакова с ним говорил Орджоникидзе и вынес из той беседы твердую убежденность в виновности своего бывшего заместителя по Наркомтяжпрому.[239]
Вот как жена Бухарина вспоминает рассказ своего мужа о разговоре Пятакова и Орджоникидзе:
«Следующим на очную ставку с Бухариным привели Пятакова. Юрий Леонидович Пятаков за принадлежность к троцкистской оппозиции был исключен из партии, но вскоре восстановлен. На XVI и XVII съездах ВКП(б) избирался в члены ЦК, в котором и состоял вплоть до ареста. В последние годы работал заместителем Серго Орджоникидзе в Наркомтяжпроме. Нарком- тяжпром занимался вопросами индустриализации. Исходя из профиля работы основной темой показаний Пятакова было вредительство. Внешний вид Пятакова ошеломил Н.И. еще в большей степени, чем его вздорные наветы. Это были живые мощи, как выразился Н.И., «не Пятаков, а его тень, скелет с выбитыми зубами». Ленин в «Письме к съезду» характеризовал Пятакова как человека не только выдающихся способностей, но и выдающейся воли. Очевидно, выдающаяся воля и привела его в такое состояние: потребовалось много усилий, чтобы сломить Пятакова. Во время очной ставки рядом с Пятаковым сидел Ежов как живое напоминание о том, что с ним проделали, опасаясь, как бы Пятаков не сорвался и не отказался от своих показаний. Но он не отказывался. Он признавал себя членом контрреволюционного центра, связанного с Бухариным. Эту связь Пятакову якобы облегчала совместная работа в Наркомтяжпроме.
Пятаков говорил, опустив голову, стараясь ладонью прикрыть глаза. В его тоне чувствовалось озлобление — озлобление, как считал Н.И., против тех, кто его слушал, не прерывая абсурдный спектакль, не останавливая неслыханный произвол.
Юрий Леонидович, объясните, — спросил Бухарин, — что вас заставляет оговаривать самого себя?
Наступила пауза. В это время Серго Орджоникидзе, сосредоточенно и изумленно смотревший на Пятакова, потрясенный измученным видом и показаниями своего деятельного помощника, приложив ладонь к уху (Серго был глуховат), спросил:
Неужто ваши показания добровольны?
Мои показания добровольны, — ответил Пятаков.
Абсолютно добровольны? — еще с большим удивлением спросил Орджоникидзе, но на повторный вопрос ответа не последовало. Только лишь на процессе в своем последнем слове Пятаков сумел сказать: «Всякое наказание, какое вы вынесете, будет легче, чем самый факт признания», чем и дал понять, что его показания вынужденные».[240]
На совещании начальников главков Наркомтяжпрома 5 февраля 1937 года Серго Орджоникидзе выступил с речью и публично подтвердил свое полное согласие с признанием, что не сомневается в истинности признания Пятаковым своей вины.[241]
Человек, слишком далекий от какой бы то ни было «умеренности», Постышев, наоборот, показал себя одним из наиболее кровавых убийц своих соратников по партии. Гетти и Наумов в капитальном труде «Дорога к террору» много места отводят документам, подтверждающим этот тезис.
