Вариант 'Дельта' (Маршрут в прошлое - 3)

или в сарае. Сделав свои дела, малыш опять надолго замолчал, но примерно через месяц опять стал говорить. Поскольку слова он произносил совершенно чётко, со всеми звуками и правильно, но как-то очень похоже на дедушку, Андрюшина мама сразу же заподозрила, что её первенец – вундеркинд с так называемым абсолютным слухом.

Вы скажете: „Ну, конечно, чего ещё ждать от влюблённой в своё дитя мамаши?!“, но будете неправы. Да, абсолютный слух встречается у одного человека на 40000 (сорок тысяч!). Да в городке, где жила семья Черкасовых едва насчитывалось пятнадцать тысяч жителей, но, как минимум, два человека со столь редкой (очень нужной для музыкантов и… переводчиков) аномалией уже точно были – это мать Андрюши и его дедушка. И, пускай, дедушка ещё не получил своих заслуженных наград Героя, но заслужил-то он их благодаря своему великолепному произношению немецких слов. Более того, немецкий он освоил по- старинному, живя в городе Энгельсе на Волге. Оттуда в первый год войны эвакуировали всех так называемых „поволжских немцев“ (ладно, пусть – „депортировали“, если вам так привычнее!). Это был старый немецкий, мало изменившийся с Елизаветинских времён. Но обучаясь в инъязе, Андрей Васильевич старший быстро, без затруднений освоил баварское произношение: благо, что его группу вёл настоящий немец – выходец из Бухлое, что под Мюнхеном. А научиться говорить на иностранном языке без акцента и не обладая абсолютным слухом, а потом ещё без затруднений переучиться на баварский диалект – такое практически неосуществимо. Опять забегая вперёд, отметим, что именно это знание языка плюс замечательная наблюдательность и привлекли в 1939 году особое внимание ИНО НКВД СССР к персоне А.В. Черкасова. В результате этого внимания он и окончил войну в чине гауптмана (капитана) германского Вермахта и, одновременно, подполковника госбезопасности СССР.

Правда, Василий Андреевич – Андрюшин отец, абсолютным слухом не располагал, но имел очень хороший музыкальный слух. Вследствие этого, начиная с конца семидесятых, когда по радио всё чаще стало звучать „пение“ безголосых эстрадников, а то ещё и американо-негритянские звуковые поделки, он всё чаще морщился и тотчас выключал приёмник.

В общем, думаем, вас не удивит, если мы скажем, что Андрюша рос ребёнком, очень восприимчивым к звукам – голосам и музыке. Впервые родители обратили на это внимание, когда Андрюше ещё не исполнилось и полутора лет. В тот день по радио на УКВ звучала знаменитая „Дорическая“ Баха. К тому же – в превосходном исполнении Амадеуса Вэберзинке. Надежда Евгеньевна, вернувшаяся с работы вскоре после обеда ласково окликнула своего первенца, но ответа не дождалась. „Спит, наверное, наш малыш“,– подумалось ей. Потом она услышала нарастающее „forte“ органа и поспешила в комнату: она, как и все культурные люди, тоже любила эту вещь. Но картина, которую она застала в „большой комнате“ поразила молодую мать гораздо больше, чем одно из любимых ею произведений великого композитора: Андрюшка стоял между стереофоническими колонками в той самой точке, в которой достигается наибольший эффект объёмности звучания. Мальчонка стоял неподвижно, как статуя. Личико его выражало неописуемый восторг, зрачки голубых глазёнок были расширены, а в уголках их, как бриллианты, сверкали две крохотных слезинки. Мать всё поняла и, стараясь не потревожить ребёнка, уселась позади него на диван, хотя и старый, но поддерживаемый хозяевами во вполне приличном состоянии. Когда прозвучали последние звуки, Андрюша постоял ещё несколько секунд, не шелохнувшись, а затем бегом устремился к матери:

– Мама, мамуля! Это – что?!

– Это Бах, сынок, – такое имя было у композитора…

– Почему – „бах“?! – возмутился маленький радиослушатель, – Это – красиво!

– Бах, сынуля, это такая немецкая фамилия. По-немецки – „бах“, а по-русски – „ручей“, понимаешь? – терпеливо попыталась объяснить Надежда Евгеньевна.

– И неправильно! Неправда! Не ручей… Это… Это – как море!

– „Nicht Bach – Meer sollte er heissen“, – задумчиво молвила учительница музыки по-немецки и сейчас же перевела: „Не ручьём, а морем должен он назывыаться“– и тут же добавила, – Как наша фамилия?

– Чиркасовы! – почти идеально правильно произнося все звуки, ответил малыш.

– Правильно, Черкасовы. А композитора звали Бах, он в Германии жил, в Ляйпциге…

– Мамуля, пожалуста, ещё Бах! – попросил ребёнок.

Мать поднялась с дивана, быстро отыскала в идеально упорядоченной коллекции пластинку с записью „Дорической фуги BWV 565“ и поставила её на проигрыватель. Сын так же внимательно, как и в первый раз, прослушал произведение, а потом заявил, выдавая своё непонимание принципов радиопередачи и их отличия от особенностей граммофонной записи:

–        Мамуля, это – хуже! Пожалуста, сделай как первую!

–        Сынок, это невозможно. По радио сейчас другая передача. Мы можем только пластинку ещё раз проиграть! – При этом Надежда Евгеньевна с восторгом и ужасом подумала, не произнося, конечно же, этого вслух: „Неужели малыш услышал крохотную, никем не замечаемую ошибку органиста… Никем из тех, у кого был обычный музыкальный слух?!“ – Сынок, а почему – хуже? Объясни, пожалуйста.

И её крохотный сынок, не находя в своём ещё небогатом запасе нужных слов, просто пропел соответствующее место, пояснив, что в первый раз было „так“, а во второй, на пластинке – „этак“, и что это, второе, – неправильно. Вконец растерявшаяся мать (ведь её подозрения/надежды о слухе сына подтвердились!), не ответив сыну, предложила послушать другие органные произведения. Долго. А для столь маленького ребёнка – очень долго продолжался этот первый, стихийный урок музыки…

Так что, в отличие от многих детей, Андрюша не воспринял в штыки, когда родители навязали ему занятия музыкой. Ну, и, разумеется, занятия музыкой начались со скрипки, поскольку и мама была скрипачкой, и в доме имелась целая коллекция неплохих скрипок (в том числе одна „настоящая из Кремоны“, по-видимому, прабабушкино наследство, уцелевшее невесть каким чудом за все эти якобы полтора века). Потом, правда, года через два, услышав знаменитую „Сороковую“ симфонию Моцарта, шестилетний Андрюша самостоятельно подобрал её на пианино и буквально часами наигрывал её, пока никого не было дома. Вот за этим-то занятием (вместо приготовления уроков) и „застукал“ его добрый, но строгий дедушка. Он ничего не сказал внуку по поводу Моцарта, спросив лишь: „А уроки-то ты сделал?“ „Пока нет, дедуся, но я – мигом!“ – ответил честный парнишка. (Надеемся, читателям понятно, что родители пристроили мальчонку в общеобразовательную школу с шести лет – вернее, в неполных семь – заботились о будущем: не то ведь, как раз к окончанию школы парень мог попасть под призыв. Кое-кто подумает: „Ну, да, как же! Папаша – военком, да чтобы сынка не «отмазал»“. Для таких читателей специально заметим: и времена были не те, и Советскую армию уважали, и честных людей в Союзе – в отличие от её базарного, то бишь „рыночного“ огрызка в виде эРэФии было не в пример больше, и – самое важное – добрые и чистые дела делаются только людьми чистыми, с добрыми и честными намерениями).

Надежда Евгеньевна, узнав „по секрету“ о фортепьянных „проделках“ сына, сделала только одно замечание: чтобы он музицированиями не нарушал сон годовалой сестрёнки Леночки. Попом попросила сыграть „Сороковую“ и молча ужаснулась. Конечно же, постановка руки была неправильной. Спросила относительно того, не бывает ли в руках болей. Боли, естественно, – при такой постановке кисти – иногда появлялись. Напугав сына возможностью остаться с „высохшими неподвижными руками“ она попыталась, было, быстро и самостоятельно исправить положение. Но потом отвела парнишку к себе в музыкальную школу – к пианистке. Пианистка была очень строгой и не позволяла мальчику играть ничего кроме гамм и арпеджио, велела ещё перед занятием по особому – над клавиатурой – поводить руками, в кистях которых были резиновые мячики. Андрюше вскоре всё это смертельно надоело, и он заявил дома всем троим старшим, что больше на „общее ф-но“ ходить отказывается. Мать сказала: „Ну, что же – дело твоё, но тогда не смей портить руки дома своей неправильной постановкой! Ты понял?!“ (Андрюша кивнул – он уже давно и крепко усвоил, как правильно держать кисть, чтобы и руки не уставали, и звук получался бы сильнее). Отец сказал только, строго глядя на сына: „Ты ведь знаешь, что недоучек я не терплю! Любое дело надо доводить до конца!“ А дед, внимательно глянув и на семилетнего – теперь уже – первоклассника, и на каждого из родителей, умышленно и тяжело вздохнул (мальчишка всегда совестливо реагировал на подобные вздохи деда): „Даа…