маленькую комнатку, оклеенную блеклыми обоями, без единой картинки, с узкой железной кроватью и пустым книжным шкафом. И ужасная тоска стиснула ей горло, когда она вспомнила о своей белой комнатке в Зеленых Мезонинах, где у нее было приятное сознание, что за стеной — спокойная и величавая зелень сада, сладкий запах душистого горошка, лунный свет, озаряющий сад, ручей у подножия холма, кроны сосен, покачиваемые ночным ветерком, огромное усыпанное звездами небо и огонек из окна Дианы, пробирающийся в просветах между деревьями. Здесь ничего этого не было. Аня знала, что за окном — мощеная улица, а над ней сеть телефонных проводов, заслоняющих небо, звук чужих шагов по тротуару и тысячи огней, падающих на незнакомые лица. Она знала, что сейчас заплачет, и пыталась с этим бороться.
'Я не заплачу. Это глупо… и малодушно… Вот уже третья слеза упала мне на нос. И еще набегают! Нужно подумать о чем-нибудь смешном, чтобы их остановить. Но нет ничего смешного, что не было бы связано с Авонлеей, а от этого только хуже… четыре… пять… Я поеду домой в следующую пятницу, но кажется, что это будет через сто лет. Ах, Мэтью скоро уже вернется с поля… и Марилла стоит у ворот, высматривает его на дорожке… шесть… семь… восемь, ах, бесполезно считать! Они уже текут ручьем. Я не могу бодриться… я не хочу бодриться. Уж лучше выплакаться!'
За этим несомненно последовал бы поток слез, если бы в этот момент не появилась Джози Пай. От радости, что видит знакомое лицо, Аня забыла, что между ней и Джози никогда не было особой любви. Как часть авонлейской жизни даже Джози Пай была желанной гостьей.
— Я так рада, что ты зашла, — сказала Аня искренне.
— Ревела! — заметила Джози с раздражающей жалостью. — Наверное, тоскуешь по своим… У некоторых очень мало самообладания в этом отношении. Но уж я-то, могу тебя заверить, не собираюсь скучать по дому. В городе гораздо веселее, чем в этой захолустной старой Авонлее. Удивляюсь, как я вообще могла там так долго выдержать. Тебе нельзя плакать, Аня! Будешь плохо выглядеть: и нос и глаза сделаются красными, и тогда ты уже
Аня уже спрашивала себя, не были ли одиночество и слезы приятнее, чем общество Джози Пай, когда появились Джейн и Руби. Обе с гордостью прикололи к своим жакетам ленточки с цветами семинарии — алым и фиолетовым. Так как Джози 'не разговаривала' с Джейн в этот период, ей пришлось умолкнуть, и это сделало ее сравнительно безвредной.
— Ну, — сказала Джейн со вздохом, — у меня такое чувство, будто я прожила уже несколько месяцев с этого утра. Я должна бы сейчас сидеть дома и зубрить своего Вергилия… [16] этот противный старик профессор задал нам уже к следующему уроку выучить двадцать строк. Но я просто не могу сесть за уроки в этот вечер. Аня, мне кажется, я вижу следы слез. Если ты плакала, прошу, признайся откровенно. Это поможет мне вернуть самоуважение, потому что я тоже заливалась слезами, пока не пришла Руби. Не так неприятно оказаться глупышкой, если кто-то другой ничуть не лучше. Пирожок! Дай кусочек. Спасибо. Пахнет Авонлеей!
Руби, заметив на столе учебную программу семинарии, пожелала узнать, будет ли Аня стремиться к золотой медали.
Аня покраснела и призналась, что думает об этом.
— Да, кстати, — вставила Джози, — семинария все-таки получает в этом году одну стипендию Авери… Сегодня стало известно. Мне сказал Фрэнк Стокли… его дядя один из членов правления — слышали, наверное? Завтра об этом объявят в семинарии.
Стипендия Авери! Аня почувствовала, что сердце забилось сильнее; горизонты ее честолюбивых желаний раздвинулись, словно по волшебству. Прежде чем Джози объявила об этой новости, пределом Аниных желаний было получить в конце года учительскую лицензию первой категории и, быть может, золотую медаль. Но теперь, не успели еще отзвучать слова Джози, Аня в одно мгновение представила, как добивается стипендии Авери, поступает на гуманитарное отделение Редмондского университета и в торжественной обстановке, одетая в мантию и академическую шапочку, получает диплом бакалавра. Стипендию Авери присуждали за курс английского языка и литературы, а Аня чувствовала, что здесь под ногами у нее будет твердая почва.
Авери, богатый промышленник из Нью-Брансуика, умирая, завещал часть своего состояния на предоставление большого числа стипендий, которые должны были распределяться между средними школами и семинариями приморских провинций. Было немало сомнений, предоставят ли такую стипендию семинарии в Шарлоттауне, но в конце концов решение оказалось благоприятным, и в конце года выпускник, показавший наилучшие результаты по английскому языку и литературе, должен был получить стипендию, составлявшую двести пятьдесят долларов ежегодно в течение четырех лет обучения в Редмондском университете. Неудивительно, что в эту ночь Аня пошла спать с пылающими щеками.
'Я добьюсь этой стипендии, если это зависит от упорной работы, — решила она. — Как будет горд Мэтью, если я стану бакалавром гуманитарных наук! Ах, это восхитительно — иметь такие высокие цели! Я так рада, что у меня их много! И кажется, что им никогда не будет конца — и это самое замечательное. Как только достигаешь одной заветной цели, уже видишь другую, которая стоит еще выше и сверкает еще ярче. Именно это и делает жизнь такой интересной'.
Зима в семинарии
Анина тоска по Авонлее прошла, чему во многом способствовало то, что каждую субботу и воскресенье она проводила дома. Пока еще держалась мягкая погода, все семинаристы, чьи семьи жили в Авонлее, каждую пятницу вечером отправлялись в Кармоди по новой железнодорожной ветке. Диана и еще несколько человек из авонлейской молодежи обычно встречали их на станции, и все вместе веселой гурьбой они пешком шли в Авонлею. Аня считала эту еженедельную вечернюю прогулку на чудесном бодрящем воздухе по дороге, ведущей через окрашенные осенью холмы к приветливо мигающим вдали огонькам Авонлеи, самым приятным и дорогим событием каждой недели.
Гилберт Блайт почти всегда сопровождал Руби Джиллис и нес ее сумку. Руби превратилась в очень красивую девушку, считавшую себя совершенно взрослой, какой она, впрочем, и была на самом деле. Она носила такие длинные юбки, какие только позволяла ей мать, и в городе делала высокую прическу, хотя, возвращаясь домой, все же была вынуждена заплетать косы. У нее были большие ярко-голубые глаза, яркий румянец и эффектная фигура с округлыми формами. Она много смеялась, была веселой и добродушной и всей душой предавалась радостям жизни.
— Никак не думала, что она из тех девушек, какие могут нравиться Гилберту, — шепнула Джейн Ане. Аня была того же мнения, но не сказала бы этого вслух даже ценой стипендии Авери. Она не могла не думать о том, как было бы приятно иметь такого друга, как Гилберт, с которым можно было бы шутить и болтать, обмениваться мыслями о прочитанных книжках, об учебе, о намеченных в жизни целях. У Гилберта были эти цели, она хорошо знала об этом. А Руби Джиллис не казалась тем человеком, с которым можно серьезно и с пользой обсуждать такие вопросы.
В Аниных мыслях о Гилберте не было никакой глупой сентиментальности. Думая о мальчиках, если она вообще о них думала, она видела в них только возможных хороших товарищей. Если бы они с Гилбертом были друзьями, ее ничуть не волновало бы, сколько еще друзей есть у него или кого он провожает домой. Она обладала особым даром привлекать к себе других, и подружек у нее было множество, но вместе с тем она смутно сознавала, что мужская дружба может также принести пользу, позволив ощутить всю полноту чувства товарищества, и сформировать более широкий взгляд на мир путем сравнения суждений и мнений. Не то чтобы Аня могла так ясно сформулировать свои чувства; она просто думала, что, если бы Гилберт
